4. Осечка

Мой архив, содержащий заметки о жизни и расследованиях моего друга, мистера Шерлока Холмса, столь велик, что, если бы я вздумал привести в порядок все обрывочные записи, мне не хватило бы жизни. Если же все это было бы издано, то книги о Шерлоке Холмсе заняли бы целый шкаф. Однако не все расследования представляют интерес для праздного читателя, а некоторые столь конфиденциальны, что об их разглашении не может быть и речи. И все же часть записей, которые я заведомо не стану отдавать в печать, мне жаль оставлять в беспорядке. Такова уж натура биографа, что он должен описать все события, даже если многие из них после безжалостно вычеркнет из книги.
Записи, которые я привожу ниже с небольшими поправками и комментариями, я нахожу в своих дневниках за 1891―1894 годы.

С тяжелым сердцем и многими сомнениями пишу я эти строки. Не раз приключения, в которых я сопровождал Шерлока Холмса, были полны риска, а положения, в которые мы попадали, казались безвыходными. Но никогда прежде надежда не оставляла меня до такой степени. В моей душе теперь пустота, и я не знаю, сколько понадобится времени, чтобы боль утраты хоть немного утихла.
Тихим апрельским вечером 1891 года Холмс неожиданно появился на пороге моего дома. Вид у него был исхудавший и бледный, а нервы казались напряжены до предела. В ответ на расспросы мой друг рассказал о профессоре Мориарти, исключительно опасном преступнике, которого ему довелось разоблачить.
― Мне нужно всего несколько дней, чтобы ловушка захлопнулась! ― с сожалением воскликнул Холмс. ― Но Мориарти, конечно, узнал обо всем и теперь не станет со мной церемониться.
― Разве нельзя арестовать его сейчас?
― Тогда вся моя работа пойдет насмарку, сообщники профессора легко ускользнут от правосудия, а этого никак нельзя допустить. Скажите, Ватсон, могли бы вы оставить на время практику кому-то из коллег и покинуть ненадолго вашу жену?
― Что вы имеете в виду?
― Завтра я отправляюсь на континент, Ватсон. Могли бы вы сопровождать меня?
Разумеется, я не мог отказать в просьбе оказавшемуся в опасности другу. На следующий день мы со всеми возможными предосторожностями сели в поезд, следующий до Парижа. Однако профессор Мориарти продолжал преследовать нас не только до пролива, но и на континенте. Мы шли на всяческие уловки и скрывались как настоящие преступники, но лишь в Женеве мне показалось, что он потерял наш с Холмсом след.
Мой друг и прежде нередко отправлялся на континент по делам, а в ту пору только вернулся из Франции, так что многое в пути было знакомо ему не хуже чем лондонские кварталы. Я же в последнее время редко покидал Англию, и красоты континентальной Европы были мне в новинку. Из Женевы мы отправились в долину Роны, потом ― в Лейк и Интерлакен. Чем выше мы поднимались, тем живописнее становились пейзажи. Горы здесь уходят в самое небо, так что их макушки скрыты за облаками. Множество источников питают реки и ручьи, струящиеся среди скал, перекатывающиеся порогами и ниспадающие водопадами. Бальнеологические курорты сейчас входят в моду, и немало моих коллег советуют их своим пациентам при нервных расстройствах или истощении жизненных сил. Теперь я мог убедиться в правоте подобных назначений. Альпийские термальные источники, которые мы посетили, произвели на Холмса крайне благоприятное воздействие. Постоянное напряжение, в котором находился мой друг, ослабло, тревожное, беспокойное ожидание сменилось лишь легкой настороженностью. Турецкие бани всегда были нашей с Холмсом слабостью. Мне нравилось наблюдать, как в приятной истоме горячего пара мой друг словно бы оттаивал, становился менее замкнутым и более человечным, нежели где бы то ни было. Здесь же, в питаемых термальными водами бассейнах, с моим другом произошла еще более заметная перемена. Я не помню, чтобы мне когда-либо прежде приходилось видеть его в таком жизнерадостном настроении. Холмс был как никогда приветлив со мной, рассказывал случаи из истории здешних мест, слышанные или встреченные им в книгах прежде.
Впереди нас ждали горы, вершины которых и в мае сияют белизной снегов, прогулка берегом Даубена и знакомство с мрачной красотой Аарского каньона. Природа этих мест удивительна. Поднимаясь к перевалу Гемми, мы словно возвращались из весны в зиму: нежная и яркая зелень долин сменялась поначалу едва пробивавшейся на все более редких проталинах травкой, а после, на высоких склонах, ― глубоким снегом. Холмс не терял осторожности и здесь: внимательно вглядывался он во встречных путников, тщательно осматривал склоны, с которых весной порой скатываются к тропе огромные каменные глыбы, избегал подходить к обрывам. И все же мой друг был полон жизни, надежд и планов.
― Отчего бы нам не побывать во Франции, Ватсон? ― спросил он меня как-то. ― Мне не хватало вас, мой друг, во время этого последнего расследования. Маленькие гостиницы, уютные кафе, узкие улочки старого Парижа ― я хотел бы показать вам все это.
Невольно и я проникся этим мечтательным настроением. Мысль оставить на время практику и провести лето на континенте увлекла меня.
― Думаю, Мэри понравилась бы ваша идея, Холмс, ― ответил я, должно быть, невпопад, потому что мой друг не стал продолжать разговора на эту тему.
Мы пробыли в Швейцарии около полутора недель и третьего мая пришли в местечко Мейринген, что у подножия Бернских Альп. На следующий день мы планировали двинуться в Розенлау. Холмс, должно быть, снова заметил преследование, потому что стал в очередной раз убеждать меня вернуться в Лондон. Как и прежде, в ответ я пообещал сопровождать его сколько потребуется, пока он не окажется в безопасности.
― Вы не понимаете, с чем имеете дело, Ватсон! ― с досадой воскликнул Холмс. ― Я умею оценивать риск, и вам стоило бы верить мне. Надо мной нависла смертельная угроза, мы с вами бессильны предотвратить ее, но я не хотел бы увлечь вас за собой во власть этой угрозы!
Но я не слушал его уговоров и по-прежнему стоял на своем. Холмсу пришлось смириться с моим решением, и утром четвертого мая мы снова двинулись в путь. Хозяин нашей гостиницы, Петер Штайлер-старший, рекомендовал нам осмотреть местные достопримечательности, в особенности ― Рейхенбахский водопад, стремительно низвергающийся несколькими каскадами в ущелье с огромной высоты.
Мы не спеша поднимались по тропе, время от времени перебрасываясь незначительными фразами. Водопад находится примерно на середине подъема к Розенлау, но чуть в стороне, так что путнику приходится свернуть с основной тропы, чтобы попасть на смотровую площадку. Немного не доходя развилки Холмс неожиданно остановился, опершись обеими руками на свой альпеншток, и спросил:
― Скажите, Ватсон, вы счастливы в браке?
― Разве есть основания в этом сомневаться? Мэри ― чудесная женщина, кроткая в любви, но стойкая в трудную минуту. О такой жене можно только мечтать! Но почему вы спрашиваете?
― Пустое, ― ответил мой друг, не глядя на меня. ― Вот и верь после этого немецким романтикам, считавшим, что общество навязывает женщину мужчине.
― Навязывает?..
― Гете считал восхищение мужским телом более естественным, мой друг. Вы ведь имели возможность сравнивать?
Как сейчас помню: он протянул руку и легко сжал мои пальцы. Слова его показались мне несуразицей, следствием нервного истощения.
― Вам стоило бы задуматься о женитьбе, Холмс. Заблуждения, свойственные юношам, не к лицу людям нашего возраста, ― сказал я мягко, но уверенно, как говорил обычно со своими пациентами. ― Женитьба и продолжительное путешествие, несомненно, окажут свое благотворное влияние…
― Оставьте, Ватсон, ― прервал меня Холмс. ― Прошу меня извинить за этот разговор. Просто иного случая могло и не представиться.

Ответить я не успел. Мой друг стоял чуть выше по тропе и что-то высматривал позади меня. Обернувшись, я увидел мальчика-швейцарца, который бежал к нам навстречу с письмом в руке. На конверте стоял штамп той гостиницы, где мы остановились. Сунув мне конверт, мальчонка убежал, не сказав ни слова. Должно быть, он не говорил по-английски. Оказалось, это письмо от хозяина, адресованное мне. В сбивчивой манере старик Штайлер писал о приехавшей только что англичанке, находящейся в последней стадии чахотки. Она провела зиму в Давосе и направлялась теперь к друзьям в Люцерн, но в дороге у нее пошла горлом кровь. По-видимому, ей осталось жить не более нескольких часов. Старик Штайлер сетовал, что теперь на нем лежит большая ответственность, поскольку англичанка отказалась от услуг врача-швейцарца. Видеть же рядом с собой соотечественника было бы для нее большим утешением.
Я не мог не откликнуться на этот призыв, не мог отказать в просьбе соотечественнице, умиравшей на чужбине. К тому же больной могла действительно требоваться медицинская помощь: известно, что кровотечения при чахотке не всегда смертельны при своевременном вмешательстве врача.
― Простите, Холмс, но я должен идти, ― я показал своему другу письмо Штайлера. ― Давайте закончим этот разговор в другой раз.
― Конечно, Ватсон, ― согласился Холмс. ― Встретимся в Розенлау вечером. Хотя говорить тут больше не о чем.
Эти недосказанность и неловкость ситуации встревожили меня. Уже уходя, в нерешительности обернулся я к Холмсу и увидел, что мой друг стоит, прислонившись к скале и обхватив плечи руками. Голова его была низко опущена. Беспокойство охватило меня.
― Холмс, может, вам лучше пойти со мной? ― крикнул я. ― Вам не стоит сейчас оставаться одному!
Мой друг стряхнул с себя печальное оцепенение и махнул мне рукой.
― Ступайте, Ватсон! Так будет проще.
Слова эти неожиданно задели меня, и еще через несколько шагов я снова обернулся. Фигура Холмса еще была видна у скалы, и я убедил себя, что мой уход сейчас к лучшему. Я был слишком растерян, Холмс же слишком взвинчен близкой опасностью. Нам обоим нужно было время, чтобы совладать с эмоциями.
Теперь мой спуск в Мейринген представляется мне бегством. Оправдывая себя долгом врача, я спешил от места, где мы расстались с моим другом, и примерно через час добрался до нашей гостиницы. Старик Штайлер стоял на дороге.
― Ну что? ― спросил я, подбегая. ― Надеюсь, ей не хуже?
На лице у него выразилось удивление, брови поднялись. Сердце у меня так и оборвалось.
― Значит, не вы писали это? ― спросил я, вынув из кармана письмо. ― В гостинице нет больной англичанки?
― Ну конечно нет! ― вскричал он. ― Но что это? На конверте штамп моей гостиницы?.. А, понимаю! Должно быть, письмо написал тот высокий англичанин. Он сказал, что...
Но я не стал ждать дальнейших объяснений хозяина. Охваченный ужасом, я уже бежал по деревенской улице к той самой горной дорожке, с которой только что спустился.
Спуск к гостинице занял у меня час, и, несмотря на то, что я бежал изо всех сил, прошло еще два, прежде чем я снова поднялся к развилке. Альпеншток Холмса все еще стоял у скалы, где мы расстались, но самого Холмса не было, и я тщетно звал его. Единственным ответом было эхо, гулко повторявшее мой голос среди окружавших меня отвесных скал.
Я похолодел. Кто мог мне сказать, что случилось с Холмсом? Вероятно, юный швейцарец был подкуплен Мориарти и его сообщниками. Все было продумано и устроено так, чтобы мой друг остался в одиночестве, когда противники настигнут его. Минуты две я стоял неподвижно, скованный ужасом, силясь прийти в себя. Потом я вспомнил о методе самого Холмса и сделал попытку применить его, чтобы объяснить себе разыгравшиеся события.
Смотровая площадка ― узкая, около трех футов шириной, дорожка, проложенная полукругом, чтобы туристы могли лучше рассмотреть водопад. С одной стороны ее высится отвесная скала, с другой же площадка обрывается в пропасть. Ближе к тропе, перегораживая мне путь, лежал высокий худой человек, одетый в черное. Пуля пробила ему артерию: на шее, под нижней челюстью, зияла рана, а земля вокруг была залита кровью. В сведенной смертельной судорогой руке он все еще сжимал револьвер. В барабане не хватало одной пули. Тело еще не успело остыть, но трупное окоченение уже началось. На бледном лице профессора Мориарти, знакомом мне по той мимолетной встрече на вокзале, застыла гримаса ярости и боли.
Почва не просыхает здесь от постоянных брызг, так что и птица не могла бы пройти, не оставив следа. Отпечатки двух пар обуви поднимались на площадку, мерили ее шагами и, наконец, ни одна не вернулась к тропе. Присмотревшись, я отыскал след пули на скале у самой пропасти. Увы, догадаться об остальном было нетрудно. Ужасная, исключительная дуэль без свидетелей и секундантов завершилась смертью обоих противников. Должно быть, стреляли они одновременно, пуля Холмса нанесла смертельную рану, пуля же его противника отрикошетила от скалы и заставила моего друга оступиться на краю пропасти.
По всем признакам, труп профессора Мориарти лежал здесь около трех часов или немногим больше. Я мог бы услышать выстрелы, если бы так не спешил покинуть Холмса! Я лег лицом вниз и всмотрелся в несущийся поток. Смеркалось, и теперь я мог видеть только блестевшие от сырости черные каменные стены да где-то далеко в глубине сверканье бесчисленных водяных брызг. Я крикнул, но лишь гул водопада, чем-то похожий на человеческие голоса, донесся до моего слуха.
Однако судьбе было угодно, чтобы последний привет моего друга все-таки дошел до меня. Как я уже сказал, его альпеншток остался прислоненным к невысокой скале, нависшей над тропинкой. И вдруг на верхушке этого выступа что-то блеснуло. Я поднял руку, то был серебряный портсигар, который Холмс всегда носил с собой. Когда я взял его, листок из записной книжки, прежде прижатый к скале, упал на землю. Быстрым, но твердым и аккуратным почерком на листке была написана всего одна фраза:
«Милый Ватсон, если нам не доведется встретиться больше, прошу, не держите на меня обиды. Преданный Вам Ш.Х.»
Слова эти остро ранили меня. Как мог я обижаться в такую минуту?! Мне больно думать, что в последние минуты своей жизни Холмс думал обо мне как о человеке, способном так легко перечеркнуть долгие годы нашей дружбы. Но моя вина и правда велика: поддавшись смятению, я бросил друга в опасности и, быть может, потому заслуживал его горьких слов.
Не в силах выпустить записку из рук, спустился я в Мейринген и поведал о случившемся. Эксперты, тщательным образом осмотревшие площадку утром, в общих чертах подтвердили мои первоначальные выводы. Кроме того, им удалось обнаружить на скале над смотровой площадкой следы пребывания еще одного человека. Не было никаких сомнений, что сообщник Мориарти прятался там на случай, если бы мой друг выжил в смертельном поединке.

Процесс по делу Мориарти и его шайки должен был вот-вот начаться, когда я вернулся в Лондон. Инспектор Петерсон, занимавшийся этим делом, оказался в сложной ситуации: ведь большинство доказательств преступной деятельности этой организации собрал мой покойный друг, без его свидетельств или, по крайней мере, без собранных им документов выиграть процесс было невозможно. Не раз инспектор приходил ко мне, выражая соболезнования по поводу гибели моего друга и ища моей помощи, словно я мог заменить Холмса. Увы! Мы вместе перебирали бумаги моего друга в поисках необходимой информации, и я невольно проникся к Петерсону симпатией и даже показал ему записку Холмса, не раскрывая, конечно, всех деталей нашего последнего разговора с моим другом. В те дни я много говорил о Холмсе и как о детективе, и как о человеке. Помню, я рассказал инспектору случай с рождественским гусем.
― Подумать только, улик не было никаких, а Холмс раскрыл преступление просто играючи! ― воскликнул я. ― Кроме того, он отнесся к несчастному Генри Бейкеру с большим сочувствием и пониманием, хотя многие считали моего друга всего лишь совершенной мыслящей машиной.
― Мыслящей машиной? Не думаю. Судя по той записке, что вы мне показывали, доктор, в волнении логика отказывала мистеру Холмсу, ― заметил Петерсон. Актером он был никудышным, и скрыть самодовольную улыбку ему не удалось.
― Что вы хотите этим сказать?! ― возмутился я.
― Все говорят, что мистер Холмс был безошибочен в своих выводах. А вот разволновался ― и все же ошибся. Ведь записка попала бы к вам только в случае его смерти, зачем же тогда начинать фразу с «если»? Это ни в коем случае не умаляет талантов мистера Холмса, ― запоздало добавил инспектор, видя мой гнев. ― Но ваш друг ― всего лишь человек и может ошибаться.
Мне неприятно было слышать это.
― Что ж, мертвого льва не страшно и пнуть, не так ли, инспектор? ― спросил я, с трудом сдерживаясь. Петерсон смутился и принес мне свои извинения, но я был рад, что мы почти закончили с картотекой Холмса, а потому мне больше не пришлось бы встречаться с инспектором.
Пусть Петерсон был прав в своих выводах, но логика, сколь бы безупречна она ни была, не должна затмевать человечность, в этом я абсолютно уверен. Мой покойный друг не согласился бы со мной на словах, но в действительности его исключительный ум никогда не был жесток или бестактен.
И все же, пусть на миг, но мне захотелось оправдать Холмса. Быть может, он не допустил никакой ошибки, лишь я сам неверно понял записку? Чем больше я думал об этом, тем больше хотелось мне верить, что ум моего друга и в сильном волнении остался бы ясным. Но лишь в одном случае это было возможно: если Холмс рассчитывал уйти живым со смотровой площадки, но не мог предсказать своей дальнейшей судьбы.
Мысль эта, невероятная, противоречащая здравому смыслу и всему тому, что я видел собственными глазами, захватила меня. Если отброшены все остальные версии, следует считать истиной последнюю, пусть и самую невероятную, не так ли?
Должно быть, в том моем порыве было больше нежелания верить в смерть моего друга и мою собственную вину перед ним, чем рассудка. Но делать выводы о жизни или смерти, не видя тела, ― удел медиумов и криминалистов, я же ― всего лишь хирург. Я видел смерть в разных обликах, я могу немало рассказать о том, как неумолимо она вытесняет жизнь из человеческого тела, я узнаю ее приближение по мимолетным признакам. Но, встретив страшную гостью у постели больного, я привык проверять биение сердца и реакцию зрачков, подносить зеркало к губам и касаться тела ладонью. Я привык видеть труп, чтобы поверить в кончину. И потому, представив, что найденные мной свидетельства исключительной дуэли имеют недоступное мне пока объяснение, я предположил, что скалистое ущелье не стало последним пристанищем моего друга. А если так… где тогда мог я искать его след? Решился бы Холмс подать мне весточку, или опасность до сих пор угрожает ему?
Несколько месяцев я просматривал газеты самым тщательным образом, прежде чем нашел упоминание о странном происшествии на Тибете. Дело это было улажено далай-ламой с помощью некоего советника, имя которого не называлось. Сильное волнение охватило меня: в советнике я узнавал черты моего друга. Однако вскоре меня постигло разочарование: больше я не встречал никаких сведений об этом человеке и его деятельности. Мог ли я ошибиться и принять за Холмса кого-то другого? Увы, мы часто видим желаемое на месте действительного!
Отчаявшись, я стал менее внимательным и едва не упустил из виду шумиху вокруг работ Сигерсона. Зная Холмса в большей степени как детектива, я едва не забыл, насколько увлеченным ученым он может быть. Норвежский исследователь привлек мое внимание тем более, что я не нашел никаких его прежних публикаций, словно человек этот возник из ниоткуда. Следующим в моем списке оказался путешественник по исламскому Востоку, вести о котором доходили из Персии. Но в отношении этого человека у меня было слишком мало информации, и я отверг эту версию как недоказуемую.
Больше двух лет я искал в прессе упоминания о людях, хотя бы в малейшей степени напоминающих моего друга. Со временем мне стало казаться, что я повредился рассудком и Холмс видится мне повсюду: в британском посланнике при дворе калифа в Хартуме, во французском химике, работавшем со смолами в Монпелье…
Был ноябрь 1893 года, Мэри нездоровилось, погода же в Лондоне стояла отвратительная: туманная, сырая и промозглая. Я настоял, чтобы Мэри отправилась погостить к знакомым за город и поправила здоровье на свежем воздухе. Рассказ для декабрьского номера «Стрэнда» я давно отослал издателю и теперь перебирал свои записки о Холмсе, составляя план будущего повествования. Внезапно меня осенило: никогда прежде не мог я найти Холмса, если он того не хотел. Но не было случая, чтобы Холмс пропустил весточку от меня.
За ночь я написал новый рассказ. Я исказил события у водопада настолько, чтобы сразу было заметно, что сделано это намеренно, а не только из желания приукрасить действительность. Но все остальное в рассказе было правдой: я говорил о своем восхищении Холмсом и о своей печали по нему, о том, насколько ценил его моральные качества и дорожил дружбой с ним. Теперь мне кажется невероятным, что я тогда смог убедить издателя заменить рассказ, ведь уже были готовы гранки декабрьского выпуска! Я вынужден был сказать, что нечаянно нарушил конфиденциальность одного из клиентов Холмса, и в случае опубликования рассказа разразится немалый скандал. И если «Последнее дело» можно считать своеобразным объявлением о розыске моего друга, то это было самое дорогое объявление за всю мою жизнь: в результате переговоров с издателем я остался без гонорара.
Через неделю после отъезда Мэри пришла телеграмма: моя жена слегла с тяжелой лихорадкой. Я бросил все дела в Лондоне, чтобы быть с Мэри, но ничем не мог помочь ей как врач. Дул порывами ветер, и кружила на могилах сухая поземка, когда я прощался с самой родной и близкой мне женщиной. Она сгорела от скоротечной чахотки в феврале 1894 года.

Тянулись долгие недели, но ничего необычного в новостях я не находил. Со временем я бросил просматривать газеты и следить за уголовной хроникой. Второй раз за эти три года я поверил в смерть моего друга. Теперь я уже не испытывал отчаяния или гнева, просто на душе стало совсем пусто. Как если бы теперь мне было вовсе незачем жить.
Я не мог уделять работе достаточно времени, пока болела Мэри, и потерял многих пациентов. Доходы мои сократились, так что я вынужден был даже уволить прислугу, лишь старая Кейт Дикенсон приходила ко мне через день, чтобы приготовить обед и убрать в доме. В ту пору я не отказывал никому из пациентов, даже если получал за лечение только часть обычной платы. Позволить себе роскошь помогать лишь состоятельным пациентам я не мог. Потому я не удивился, когда, вернувшись как-то апрельским вечером домой, застал на пороге бедно одетую старуху. Она курила короткую трубку, говорила хрипло и с сильным ирландским акцентом.
― Совсем кашель замучил, ― пожаловалась старуха, когда я провел ее в кабинет, ― по утрам ― так спасу нет! ― она и в самом деле закашлялась, и я отчетливо услышал хрипы в бронхах.
― Давно это у вас?
― Да я уж и не вспомню, когда началось. Но сперва-то ничего было, а теперь…
От нее пахло крепким табаком, как от мужчины, и картина была совершенно ясная.
― Это от курения, ― сказал я. ― Нужно меньше курить и табак брать не такой крепкий.
― Так ведь курила я и раньше, а кашляю теперь, прежде такого не было! И что это за табак, если он не крепкий? Только деньги выбрасывать! ― заупрямилась она.
― Все равно курить нужно меньше. И не выходить на холод, чтоб не простыть, а по вечерам пить горячее молоко… ― я продолжал говорить, выписывая рецепт на микстуру от кашля и уже не глядя на старуху.
Вечерело, но я еще не зажигал свет, лицо ирландки постепенно погружалось в полумрак. Краем глаза я заметил, что она снова потянулась за своей трубкой, и хотел сделать замечание, но осекся. В тот момент я всерьез стал опасаться за свой рассудок: старуха достала трубку до боли знакомым жестом. Я бросил недописанный рецепт, встал, зажег газовый рожок и присмотрелся. Старуха была совершенно обычная, сутулая, немного неряшливая, с худым обветренным лицом и крепкими, но желтыми от курения зубами. Левого клыка не хватало. Я смотрел ей в глаза, и она не отводила острого, внимательного взгляда. У меня перехватило дыхание.
― Значит, это правда, ― прошептал я. ― Вы вернулись.
А потом, должно быть, потерял сознание ― в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни. Помню только, что какой-то серый туман закружился у меня перед глазами, а когда он рассеялся, воротник у меня оказался расстегнутым и на губах я ощутил вкус коньяка. Холмс — все еще в старушечьем салопе, но уже с непокрытой головой и без парика — стоял с фляжкой в руке, наклонившись надо мной.
― Дорогой Ватсон, ― сказал хорошо знакомый голос, ― приношу тысячу извинений. Я никак не предполагал, что это так подействует на вас. Ведь вы сами опубликовали…
Я схватил его за руку.
― Холмс! ― вскричал я. Вера в то, что мой друг мог избежать смерти, вдруг самым парадоксальным образом оставила меня. ― Вы ли это? Возможно ли, что вам удалось уйти от водопада живым?
― Погодите минутку, ― ответил он. ― Вы уверены, что уже в состоянии вести беседу? Мое чересчур эффектное появление слишком сильно взволновало вас.
― Я не чувствовал себя так хорошо уже несколько месяцев! ― воскликнул я, вскочив со стула и схватив Холмса за плечи, желая убедиться в реальности происходящего. Мой друг на мгновение сжал меня крепким объятием, но тут же отстранился. Повисла неловкая пауза.
― Это было жестоко с моей стороны ― не написать вам, Ватсон, теперь я вижу. Не знаю, сможете ли вы простить мне такое, ― наконец пробормотал он.
― Три года я винил себя в вашей смерти, Холмс. Не слишком ли суровое наказание за то, что ваше признание смутило меня? ― ответил я горько. ― И все же ничто не могло бы обрадовать меня больше, чем ваше появление!
― Могу сказать в свое оправдание, что скрывался не только и не столько от вас, дорогой друг, ― сказал он, понурив голову. ― Сейчас я в не меньшей опасности, чем три года назад.
― В опасности?! Но кто может угрожать вам теперь, когда вы уничтожили профессора Мориарти и его организацию?
Холмс снял изношенный салоп, распрямился с видимым наслаждением, устроился в кресле и раскурил смешную женскую трубку.
― Дорогой Ватсон, должен признаться, я не только не имею никакого отношения к смерти профессора, но и почти ничего не знаю о ней. Я мог лишь строить теории, тогда как вы видели улики. Я надеялся услышать подробности от вас, мой друг.
― Не имеете отношения?! ― поразился я. ― Не может быть! Но что же тогда произошло?
― Обещаю, до конца сегодняшнего вечера вы все узнаете, ― ответил Холмс, и в этот момент я заметил, что неловкость между нами исчезла, словно последних трех лет не было вовсе. Все встало на свои места, и мы обсуждали новое расследование, совсем как в старые добрые времена. ― Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?
― Все, что в моих силах!
― Что ж, тогда нам предстоит такое дело, что человек, который справится с ним, сможет смело сказать, что недаром прожил жизнь.
В том, что касалось его работы, мой друг ничуть не изменился: как и прежде, во время расследования он лишь задавал вопросы и собирал факты, не давая никаких пояснений ни происходящим событиям, ни своим действиям. По его просьбе я подробно описал, как нашел тело Мориарти, и даже набросал схему на листке бумаги. Холмс переспросил несколько деталей, а потом удовлетворенно кивнул:
― Все почти так, как я предполагал. Надеюсь, я не ошибся и в остальном, так что сегодня ночью мы увидим окончание этой истории.
Тщетно упрашивал я его высказаться яснее, мой друг лишь улыбался загадочной улыбкой. В назначенный час я очутился в кэбе рядом с Холмсом. Мы сидели совсем близко, и в какой-то момент я стал опасаться, что Холмс может неверно истолковать это. Но когда свет уличных фонарей упал на его суровое лицо, я увидел, что брови его нахмурены, а тонкие губы плотно сжаты: казалось, он был полностью погружен в глубокое раздумье. Я еще не знал, какого хищного зверя нам предстояло выследить в темных джунглях лондонского преступного мира, но все повадки этого искуснейшего охотника сказали мне, что приключение обещает быть одним из самых опасных, а язвительная усмешка, появлявшаяся время от времени на аскетически строгом лице моего спутника, не предвещала ничего доброго для той дичи, которую мы выслеживали. В кармане я нащупал револьвер, и сердце мое сильно забилось в ожидании необычайных событий.
Кэб остановился на углу Кавендиш-сквер, и мы пошли лабиринтом темных закоулков и проходных дворов. Временами холодные тонкие пальцы Холмса сжимались на моем запястье, и только благодаря этому я не сбивался с пути. В конце концов мы вошли в какой-то заброшенный дом, и я совершенно не представлял себе, где мы находимся, пока не выглянул в окно. Я едва не вскрикнул от удивления, увидев перед собой мостовую Бейкер-стрит и ярко освещенные окна дома 221-б. Мне даже померещился силуэт моего друга, вычерченный на светлом фоне. Но Холмс зажал мне рот ладонью и толкнул меня вглубь комнаты, в самый темный ее угол. В тот момент я ощутил, как его пальцы дрожат на моих губах, и отчетливо понял, что наши отношения никогда уже не будут прежними. Во всяком его движении, во всяком действии мне станет видеться двусмысленность, и сам я начну избегать обычных поступков, опасаясь быть неверно понятым. Это печальное осознание на некоторое время захватило меня, и я молчал, подчиняясь властному движению руки Холмса и замерев на месте.
И вдруг я услышал то, что прежде уловил более тонкий слух моего друга. Какой-то тихий, приглушенный звук донесся до меня, но не со стороны Бейкер-стрит, а из глубины того самого дома, где мы прятались. Вот скрипнула входная дверь. Через секунду крадущиеся шаги послышались в коридоре. Я крепко стиснул револьвер. Вглядываясь в темноту, я различил неясный мужской силуэт, приблизившийся к окну.

Последующие события произошли так быстро, что я не успел осознать их. Человек поднял раму окна, достал из чехла нечто продолговатое, нажал какую-то пружину, отчего предмет в его руках издал негромкий лязг и скрежет. Собрав ружье, он не спеша прицелился и спустил курок, раздалось тихое жужжание, нисколько не напоминавшее звук выстрела. В тот же миг Холмс бросился на незнакомца, и оба они повалились на пол, сцепившись, как дикие звери, откатились к моим ногам. Рукоять моего револьвера опустилась на голову незнакомца, и только когда Холмс, пошатываясь, вновь встал на ноги, я обрел прежнюю способность думать и говорить. Холмс дал резкий свисток, с улицы послышался топот бегущих людей, и вскоре два полисмена в форме, а с ними сыщик в штатском платье ворвались в комнату через парадную дверь. Двое дюжих констеблей подхватили нашего пленника и крепко держали его. В свете фонаря я наконец разглядел его. Это был сильный и мужественный человек с хищными чертами лица и острым пронзительным взглядом. Он тяжело дышал после схватки и не сводил глаз с моего друга. Во всей его позе чувствовалось чрезвычайное напряжение.
― Дьявол… хитрый дьявол! ― шептал он словно бы сам себе.
— Итак, полковник, все пути ведут к свиданью, как поется в старинной песенке, — сказал Холмс, поправляя измятый воротник. — Я еще не представил вас. Джентльмены, перед вами полковник Себастьян Моран, бывший офицер Индийской армии ее величества и лучший охотник на крупного зверя, какой когда-либо существовал в наших восточных владениях. Думаю, что не ошибусь, полковник, если скажу, что вы все еще держите первенство по числу убитых тигров?
Пленник с трудом сдерживал ярость, но продолжал молчать. Он и сам был похож на тигра: глаза у него злобно сверкали, усы ощетинились.
― Странно, что ваш богатый охотничий опыт не научил вас простому: не всякий тигр прельстится мертвечиной. Я, знаете ли, всегда предпочитал живую добычу, ― Холмс скорее оскалился, чем улыбнулся. ― И сегодня моя охота как никогда удачна.
Полковник яростно рванулся, едва не дотянувшись до моего друга. Лицо его перекосила злоба. Но констебли знали свое дело, и пленнику пришлось смириться со своим положением. Мы с инспектором Петерсоном обменялись недоуменными взглядами: разговор этот ни о чем не говорил нам. Но тут полковник наконец ответил:
― У вас нет ничего на меня, Холмс, ― сказал он. ― Нет и никогда не было. Ваше слово против моего недорого стоит.
― Не было, полковник. Не было еще несколько дней назад. Теперь у меня есть труп Рональда Адера и мягкая револьверная пуля, ― ответил мой друг, и за легкомысленным его тоном я услышал не меньшую ярость, чем читалась на лице полковника Морана.
Эффект от этих слов я мог бы сравнить с сильным ударом: полковник шумно втянул воздух и на мгновение замер. Потом лицо его приняло непроницаемое выражение. Он обернулся к Петерсону:
― Независимо от того, есть у вас основания для моего ареста или нет, ― сказал он, ― я не желаю переносить издевательства этого господина. Если я в руках закона, пусть все идет законным порядком.
― Это, пожалуй, справедливо, ― согласился сыщик. ― Вы имеете еще что-нибудь сказать, перед тем как мы уйдем отсюда, мистер Холмс?
Мой друг сделал отрицательный жест.
― Ничего более существенного. Я готов дать показания, поясняющие связь этого господина с убийством на Парк-лейн, но, думаю, это может подождать до завтра. Уже середина ночи, а день был нелегким для меня. Я устал и хотел бы иметь возможность наконец вернуться домой без риска встретить там пулю.
Однако на том вечеру не суждено было закончиться. Все еще пребывающий в некотором замешательстве Петерсон вызвался проводить нас, и Холмс пригласил его вместе отметить успешное завершение дела. Окно гостиной на Бейкер-стрит было разбито выстрелом, тянуло уличной прохладой даже через плотную штору. На полу между креслом и камином валялась искусно сделанная восковая голова, пробитая пулей. Сходство с оригиналом было настолько поразительным, что могло обмануть и с расстояния гораздо меньшего, чем то, с которого стрелял полковник. Набитый подушками халат Холмса в кресле, должно быть, довершал иллюзию присутствия моего друга. В остальном гостиная совершенно не изменилась с тех пор, когда я последний раз был здесь. Холмс поднял восковую голову и показал нам:
― Не правда ли, прекрасная работа! Господин Менье из Гренобля лепил ее несколько дней. Я просил миссис Хадсон иногда осторожно шевелить фигуру, ― добавил он с довольным видом. ― Если б мы наблюдали за окном дольше, то мне, верно, удалось бы удивить вас, Ватсон.
― Ну, мистер Холмс, ― развел руками инспектор, ― думаю, нам с доктором и без того хватит удивлений на сегодня. Вот уж не думал, что снова увижу вас в добром здравии!
― Три нераскрытых убийства за год ― всё же многовато. Полагаю, наша с доктором Ватсоном скромная неофициальная помощь по одному из дел вам не помешает. Но прежде я должен поздравить вас, инспектор: вам принадлежит честь ареста убийцы, о котором говорит весь Лондон! ― Холмс откупорил бутылку бренди и наполнил бокалы. ― За ваш успех, инспектор!
Петерсон совершенно растерялся, смущенно отхлебнул свой бренди и опустил глаза.
― Ну, мистер Холмс, это слишком смело. У полковника не было никакого мотива убивать молодого Адера, а нет мотива ― нет преступления!
― Могу назвать как минимум один серьезный мотив, ― Холмс сел в кресло, вытянув ноги к камину, и принялся неторопливо набивать трубку. ― Несчастный Рональд Адер, о смерти которого так много пишут в последние дни лондонские газеты, был совладельцем карточного клуба «Багатель». Как совладелец клуба, он мог оценить выигрыши и проигрыши членов клуба. А как человек юный и неопытный, имел неосторожность дать знать об этом полковнику Морану. Как это было сделано, мне теперь трудно сказать, но полковник почувствовал опасность и решился на устранение сэра Адера.
― Но зачем? ― воскликнул я. ― Неужели полковник был нечестен в игре?
― Напротив, ― покачал головой мой друг, ― честен и весьма неудачлив. Со времени выхода в отставку полковник проигрывал огромные суммы. Вы, Ватсон, лучше меня знаете, как скоро кончаются деньги в Лондоне, так что полковник был вынужден искать источник дохода.
― Но в этом нет ничего дурного! Тем более, в подобных обстоятельствах не стоило бы никого убивать!
― Верно, мистер Холмс. Проигрыш ― еще не повод для преступления.
― Конечно. Если бы то, как полковник добывал деньги, не компрометировало его слишком сильно, ― спокойно ответил Холмс. ― Уважаемый в обществе, но проигравшийся в пух и прах офицер в отставке, весь в карточных долгах, ― кто может быть более желанной добычей для руководителя преступной организации? Мориарти обещал Морану неплохой доход в ответ на некоторые услуги: связи, знакомства, информацию. Полковник был весьма осторожен и надеялся скрыть эту сторону своей жизни. К несчастью, тот, кто знал об истинном финансовом положении Морана, мог бы установить и факт его сотрудничества с Мориарти. А подобное расследование никак не входило планы полковника. Как видите, инспектор, мотив у Морана был.
― Позвольте, мистер Холмс, это всего лишь ничем не подтвержденные предположения, ― заметил Петерсон с беспокойством. ― Я не могу содержать человека под стражей на их основании, мне нужны факты!
― Факты были у вас с самого начала, инспектор: револьверная пуля, пущенная с большого расстояния через открытое окно второго этажа. Отправьте эту пулю на экспертизу, и вы получите подтверждение, что выпущена она была из того самого духового ружья, которое вы подобрали полчаса назад у ног полковника. А если бы вы осмотрели здания напротив места убийства, то, несомненно, нашли бы и иные улики.
― Ну, мистер Холмс, и заставили же вы нас поломать голову над такой простой задачей! ― напряженно рассмеялся сыщик. ― Ловко, ничего не скажешь! Но если бы Скотланд-Ярд довел дело до конца, пусть не так эффектно и без этих ваших штучек, а преступника бы мы нашли.
Признаюсь, я не мог сдержаться.
― «Если бы», инспектор, ― негромко сказал я Петерсону, ― «если бы». Эта фраза предполагает и менее удачный исход. А вы ведь, помнится, знаток грамматики.

Было глубоко за полночь, когда мы с Холмсом остались одни в гостиной на Бейкер-стрит. Мой друг принес пару пледов, чтобы укрыться от сквозняка, и подбросил дров в камин.
― Холмс, я сгораю от любопытства! ― сказал я. ― Что стоит за всей этой невероятной историей? Что произошло с вами у Рейхенбаха? И что за опасность грозила вам все это время?
― Я задолжал вам немало объяснений, дорогой друг, ― ответил Холмс. ― Я знаю, что вы разбирали мою картотеку вместе с Петерсоном и помогали готовить материалы для судебного процесса над шайкой Мориарти. Скажите, не было ли в этих материалах чего-то странного или удивительного?
― Странного? Нет, Холмс, собранные вами сведения были подробными, а улики вескими. Ваше досье поразило всех! Но, признаться, я не видел в бумагах имени Морана, хотя тщательно просматривал почти все.
― Именно, дорогой друг. Собранные мною сведения сами по себе могли бы подсказать вам разгадку. Не верьте шантажисту, если он скажет, что сам добыл компрометирующие бумаги. Не верьте сыщику и шпиону, когда они уверяют, что работали в одиночку. Чтобы добыть информацию из самых недр секретной организации, нужен сообщник, пользующийся достаточным доверием.
― И у вас…
― У меня был такой человек. С тех пор, как я понял, что за сила стоит за множеством лондонских преступлений, я искал агента в шайке профессора. Несколько раз мне удавалось подкупить рядовых членов его организации, но Мориарти всегда быстро узнавал и жестоко карал информатора. Желающих рисковать находилось все меньше.
И все же судьба была благосклонна ко мне: я встретил человека, в чьей преданности Мориарти не усомнился до самой своей смерти. Большая часть моего досье собрана руками полковника Морана. Без его помощи ни я, ни Скотланд-Ярд не справились бы с профессором.
― Но как вам удалось уговорить его?! Если верить вашим словам, Моран был близок к Мориарти, что могло заставить его переметнуться на вашу сторону?
― Страх, мой друг. Страх потерять все: репутацию, положение, деньги. Я отчаянно блефовал в разговорах с Мораном и сумел убедить его, что у меня уже достаточно информации, так что конец шайке придёт со дня на день. Моран и вправду никудышный игрок: мой блеф обманул его, и полковник согласился раздобыть необходимые мне сведения в обмен на гарантии, что процесс по делу организации не коснется его.
― Но как вы могли пойти на такое, Холмс?
― Передо мной стоял выбор: разоблачить целую организацию, упустив одного из ее членов, или вовсе отказаться от борьбы. Я понимал, что в одиночестве Моран не сможет продолжать преступную деятельность, его организаторские таланты оставляют желать лучшего. По сути, я выбрал меньшее из двух зол. Я собственноручно уничтожил все доказательства причастности Морана к делам Мориарти, и полковник знал об этом.
― Но тогда я не понимаю… Холмс, я полагал, встреча с профессором у водопада была неожиданной для вас. Мне казалось, вы были расстроены, когда мы расстались, и в этом я видел причину вашей неосторожности!
― Милый Ватсон, должно быть, мне не избежать ваших упреков. Конечно, они справедливы: я должен был написать вам при первой возможности. Можете считать меня слишком эгоистичным, но мне нелегко было бы писать вам после нашего разговора, ― вздохнул Холмс и некоторое время молчал, попыхивая трубкой. Потом он тряхнул головой, словно отгоняя непрошенные воспоминания, и продолжил: ― Записка из Мейрингена насторожила меня и заставила быть более внимательным. Вы еще не успели отойти и на несколько шагов, когда я заметил на тропе следы двух пар обуви. Первая не отличалась никакими особыми приметами. Однако можно было с уверенностью сказать, что здесь прошел высокий худой человек. Об этом говорила длина шага и глубина отпечатков. Вторые же следы, дорогой друг, вы должны были отметить: каблук офицерских ботинок трудно спутать с чем-либо. Итак, я знал, кто поднялся к водопаду, но не знал зачем. Я стоял, рассматривая следы на тропе и раздумывая об этом, когда обратил внимание, что следы Морана впечатались в почву слишком глубоко, а их границы неровны. По этим признакам я понял, что полковник вернулся от водопада, ступая след в след. Недалеко от развилки полковник свернул с тропы и, вероятно, поднялся на скалу, нависавшую над смотровой площадкой. И тут я услышал револьверный выстрел. Я знал, что полковник отличный стрелок, знал я и о том, что Мориарти приобрел недавно духовое ружье фон Хердера, единственное в своем роде оружие, стреляющее практически бесшумно. Револьверный выстрел мог означать лишь одно: у водопада произошла перестрелка. Времени на сомнения у меня не было, я черкнул вам записку и бросился бежать, пока полковник не понял, что его добыча заметила капкан.
Я прошел несколько миль по горам, не останавливаясь даже на ночь, и к утру был уже далеко. Я мог лишь строить догадки относительно произошедшего у водопада, но ваш сегодняшний рассказ подтвердил мои тогдашние предположения. Очевидно, Мориарти хотел свести со мной счеты. Терять ему было уже нечего, потому профессор решился на поединок и подстроил так, чтобы мы с ним остались наедине. Однако не он один планировал в тот день охоту: полковник Моран понял, что ему представился чрезвычайно удобный случай избавиться сразу от двух людей, способных испортить его жизнь и репутацию. Должно быть, он убедил Мориарти, что должен сопровождать его. Выбрав удобный момент, Моран застрелил своего патрона. Лишь в последнюю минуту профессор понял свою ошибку и пытался защищаться, но его револьвер был бессилен против ружья полковника. Моран притаился на вершине скалы, ожидая меня. Думаю, мне было суждено лежать на другом краю смотровой площадки с револьвером в руке, словно между нами с профессором случилась перестрелка и мы оба погибли.
― И именно так в результате все и подумали, найдя труп Мориарти и след от пули на скале!
― Через несколько дней я добрался до итальянской границы, а спустя неделю был уже по Флоренции. Моран окончательно потерял меня, но возвращаться в Лондон было для меня слишком опасно. Я написал Майкрофту, поскольку мне нужны были деньги, и отправился на Восток. За эти три года я побывал на Тибете, в Персии, посетил Мекку и Хартум, Монпелье и Гренобль, вел переговоры с калифом и ставил опыты с каменноугольной смолой. Вы наверняка читали об исследованиях норвежца Сигерсона, но вряд ли предполагали, что это была весточка от меня. Все это время я следил за Мораном по сообщениям в газетах и ждал удобного случая. Убийство Рональда Адера дало мне оружие против полковника, и я наконец смог вернуться в Лондон.
Со смешанными чувствами я молча слушал Холмса. Радость встречи омрачалась горечью предшествующей разлуки, гордость от того, что оказались верны мои догадки, сменялась досадой за то, что я не решился сам в них поверить. Я был растерян, и Холмс застал меня врасплох, внезапно переменив тему.
― Ведь сейчас ваша практика не так прибыльна, как прежде, мой друг?
Я был вынужден признать, что это так. Привыкнув к безошибочным выводам Холмса, я даже не стал спрашивать, как мой друг понял, что я нахожусь в затруднительном положении.
― Однажды мы с вами уже нашли способ поправить наше финансовое положение, ― улыбнулся Холмс, ― и тогда вышло неплохо. Отчего бы не попробовать снова? Продав практику, вы выручите некоторую сумму, да и снимать дом в одиночку расточительно.
Я чувствовал, как невольно напряглись мои плечи, словно на них опустился груз.
― В качестве кого вы предлагаете мне переехать к вам, Холмс? ― спросил я сухим, мне самому неприятным голосом.
― Моего товарища и партнера по расследованиям, как и прежде, ― легко ответил мой друг. ― Я собираюсь вернуться к прежнему образу жизни, и мне понадобится ассистент.

Через месяц я действительно переехал на Бейкер-стрит. С продажей практики произошла небольшая заминка: нашелся всего один покупатель, молодой и весьма настойчивый врач Вернер. Его напор и желание во что бы то ни стало заключить сделку удивили меня, ведь сделка, очевидно, не принесла бы ему особой выгоды. Я решился посоветоваться с Холмсом, и тот предложил назвать заведомо завышенную цену. Если за настойчивостью молодого человека, говорил мой друг, стоит нечестная цель, то не будет ничего дурного в том, чтобы он заплатил за это сполна. Я последовал совету моего друга, и, к моему немалому удивлению, доктор Вернер без колебаний согласился на самую высокую цену, какую у меня хватило духу запросить. Только через несколько лет я узнал, что Вернер ― дальний родственник Холмса и деньги ему дал не кто иной, как мой друг. Я был неприятно задет тем, что мой друг затеял подобную игру за моей спиной, и потребовал объяснений.
― Вы слишком честны и щепетильны, мой друг, ― ответил Холмс. ― Даже сейчас вы возмущены. А тогда… Бог знает, что вы тогда могли вообразить, предложи я вам деньги открыто. Между тем, я был рад просто помочь вам по дружбе, ничего более.
Это был единственный разговор, хотя бы вскользь коснувшийся наших отношений. Больше никогда Холмс не давал мне повода заподозрить, что испытывает ко мне нечто больше, чем дружескую привязанность. Не думаю, что он был один все это время. Порой, и не так уже редко, мой друг возвращался домой поздно ночью, ни словом не поясняя, где провел время. Должно быть, он был членом одного из закрытых клубов. Со временем я начал думать, что неверно понял Холмса у водопада. Такой человек, как мой друг, не мог испытывать сильные и продолжительные сердечные чувства. Не раз говорил он, что никогда не любил по-настоящему, ведь это было бы слишком нелогично.
Я пишу эти строки у себя в комнате на Бейкер-стрит почти десятилетие спустя после возвращения Холмса из небытия. Рана на моем бедре уже заживает, но все еще тянет неприятной болью, когда я подолгу засиживаюсь за письменным столом. И все же эта боль ― ничто в сравнении с душевной болью, которую способны причинять друг другу близкие люди. Лишь на короткий миг, когда пуля Эванса ранила меня, я увидел, как ясный, жесткий взгляд моего друга на мгновение затуманился, твердые губы задрожали. На один-единственный миг я ощутил, что это не только великий мозг, но и великое сердце...
Этот момент душевного раскрытия сломал все, что мы с Холмсом строили на песке долгие годы. Он понял, что выдал себя, а я… Мне знаком восторг любви и отчаянье потери, ведь у меня была Мэри. Но вот теперь в бессвязной и ― я сам это понимаю ― в совершенно неподходящей манере я пытаюсь рассказать о чувстве, которого мне не довелось разделить. Моя натура противилась этому, и было бы выше моих сил пойти ей наперекор. И все же сердце мое тянет сильней пулевой раны, когда я думаю о том, что упустил в жизни что-то очень важное.

__________________________________
Согласно канону, доктор Ватсон вторично женился и съехал с Бейкер-стрит тем же летом. Шерлок Холмс некоторое время обходился без его помощи в расследованиях и называл этот брак единственным эгоистичным поступком своего друга.

Victoria@Doran