Его тогда называли Мурашом. Ростом он действительно похвастаться не мог, но имя получил за другое – никто не взбирался на отвесные скалы быстрее него. Еще он был очень сильным и, прямо как тот муравей, поднимал вес вдвое тяжелее себя.

В драконье лето ему исполнилось пятнадцать, и среди мужчин, отряженных к потайному озеру, он оказался самым младшим, потому из кожи вон лез, чтобы никому и ни в чем не уступить. Это и подвело – на последнем спуске он поспешил перебраться на уступ, казавшийся надежным, а тот хрустнул прямо под ногой. Мураш еще запомнил, как натянулась веревка, перехлестнув тело поперек – больно! – и как его кинуло на горячую поверхность скалы, всю в темно-серых прожилках.

Он очнулся внезапно, будто пробирался сквозь толщу воды и наконец достиг поверхности, вдохнул полной грудью... и закашлялся, когда вместо привычной свежести гор хлебнул сладкий аромат священных трав. И вот когда он хрипел и задыхался, пытаясь прочистить легкие и содрогаясь от боли в переломанных, похоже, ребрах, на его лоб легла прохладная – да что там, ледяная, как нетающие ледники! – ладонь и чей-то голос нараспев произнес несколько слов на незнакомом языке.

Так Мураш впервые увидел дракона, и стыд за несуразность этой встречи еще долго сжигал его изнутри.

* * *

Неделю спустя Мураш сидел у огня в общинном доме, строгая доску для бабкиной прялки, и с завистью слушал, как рябой Корчень развлекал собравшихся, по десятому кругу рассказывая, как встречали гостей. Как огромные существа по одному слетали вниз, долго кружили над черной гладью озера, как стрелой взмывали вверх, чтобы с немыслимой высоты рухнуть в воду – и выйти на берег уже в человеческом обличии. Обычно немногословный парень теперь разливался соловьем, а Мураш скрипел зубами, невольно вспоминая, что в это самое время лежал не в себе, сорвавшись со скалы – вот уж посмешище всей деревне!

Одно только его и утешало – пройдет пять лет, и дивные гости вернутся к озеру, чтобы в его водах снова принять драконий облик. И уж он-то позаботится, чтобы в число провожатых не забыли назначить и его!

А пока Мураш остервенело мучил неповинное дерево и все старался не смотреть, как юная дочка старейшины, широко распахнув от восторга лучистые глаза, в десятый уж раз расспрашивала Корчня об одном и том же.

* * *

Драконов было семь – трое мужчин, четыре женщины, с виду люди как люди, разве что от их взглядов холодило в затылке. Говорили они только со старейшинами, поселились вне селения в отведенном для них доме и готовились вскоре уйти на равнины. Старики говорили – вроде как искали они что-то в человеческом мире, да так, видно, и не нашли, раз снова и снова приходилось возвращаться.

Еще рассказывали, что раньше их было больше, но, сказать по правде, Мураш особо этих речей не слушал. Дед подхватил горную хворь, смотреть за ним было некому. Раньше хоть Ивка, та самая девчонка, приходила звать в лес или к ручьям просила проводить, донести корзинку с одеждой для стирки. Теперь же она с утра до ночи среди гостей крутилась, а старых друзей и знать забыла.

Он понимал и свою неправду, и что сам недавно только о походе к озеру и думал... но стыд все еще мучил, да вдобавок мешался с ревностью, страхом и со злыми, дерзкими мыслями: «Все из-за них! И сорвался тоже – из-за них!» Ох, знал бы дед, о чем думает внук – мигом бы встал на ноги, чтобы поймать и отстегать неразумного.

Но дед не знал. Да и подняться уже не мог – хворь оказалась цепкой и понемногу превозмогала.

* * *

Сначала Мурашу показалось, что из спины у нее росли крылья, огромные и белые, словно сплетенные из лунного света. Он ущипнул себя, думая проснуться – не вышло; на его счастье, прянул ветер, и клок тумана сдвинулся с места, прогоняя наваждение.

Внутри кто-то незнакомый... ну, не совсем знакомый... исходил желчной ненавистью – это всегда было его место, только его, потайное, никто больше не знал, да как она могла, да что им – все теперь можно?! Он пришел сюда, потому что в доме стоял неистребимый запах болезни, и сварливое бормотание бабки преследовало его даже во сне. А если посмотреть вниз с утеса, селение виделось маленьким, игрушечным, зато небо было так близко, что, казалось, сделай шаг – и взлетишь…

Словно в ответ на его мысли, женщина-дракон качнулась вперед, раскинув руки. Он закричал непонятное, рванул вперед, надеясь перехватить – и замер, ударившись о прямой внимательный взгляд точно о стенку.

Она вовсе не собиралась прыгать.

И тогда Мураш подумал: ведь ей лет сто, не меньше, и она, конечно, уже бывала человеком, а место это могла знать еще до его рождения. Это привело его в чувство, помогло согнать с лица и ушей краску и промычать кое-как извинение.

Женщина нахмурилась, отчего снова противно захолодило в затылке, вдруг улыбнулась и проговорила – осторожно, будто каждое слово было острым кусочком льда:

– Ты – тот странный мальчик. Так хотел нас увидеть, что упал с горы. А теперь не хочешь говорить с нами. Почему?

Голос у нее был… До селения порой доносился рокот обвалов, сходивших где-то очень далеко. Вот такой и был этот голос – мягкий, негромкий, но древняя сила отчетливо слышалась в нем; проступала в глазах, в движениях рук и даже в том, как ветер играл ее волосами – белыми, точно никогда не таявший снег на вершинах гор.

Мураш не знал, что ему делать дальше – невозможно было ни солгать, ни ответить правдиво – а она просто ждала, смотрела невероятными фиолетовыми глазами и, видать, смеялась в мыслях над деревенским дурнем, не умеющим слагать красивые речи. И когда он уже готов был развернуться – и бежать, бежать подальше от этого взгляда и от нее самой, она, наконец, сжалилась. Или, может, прочитала в его сердце все, что хотела знать.

– Я услышала, в твоем доме болезнь, – сказала она и подошла ближе. – Буду лечить. Пойдем.

И они пошли.

* * *

Ее звали Белой Госпожой, потому что нельзя услышать имя дракона и остаться человеком – так говорили старики. Мураш теперь проводил немало времени, слушая их, а чтобы не гнали работать, одному обновил перекошенный забор, другому ставни покрасил. Об этом немедля прознали, зашептались, а уж когда старый Чубруй проговорился, чье лекарство поставило его на ноги, – парня начали донимать расспросами.

Остальные драконы спустились с гор, чтобы смешаться с равнинными людьми, эта же отчего-то осталась. Много говорила с Ивкой, со взрослыми женщинами, училась печь хлеб и даже волосы убирала по горному, в высокий затейливый узел. Мураш почти не видел ее, а если и встречал – кланялся и спешил дальше, ведь перед зимой работы всегда становилось больше, а дед все еще был слишком слаб, чтобы справляться одному.

Его со страшной силой тянуло на заповедный утес, но он старался не думать об этом – к чему? Она была старше, сильнее, даже выше его. Она была слишком другая, разве мог это скрыть небрежно надетый человеческий облик? И все-таки по ночам Мурашу снилась женщина с белыми крыльями – женщина-дракон, залитая светом луны, она шагала в пустоту, но не падала, а взмывала ввысь, куда человеку было не дотянуться.

* * *

Только на третье лето он решился спросить:

– Почему ты не ушла с другими?

Она по обыкновению сидела на самом краю и болтала ногами над пропастью. Мураш поежился: он уже знал, что летать драконы могли только в истинном облике, а значит, падение будет смертельным. И все-таки высоты она совсем не боялась, говорила – привычка. Вот и сейчас, прежде чем ответить, не поднялась, а неосторожно подскочила, да еще и пошатнулась... притворялась, конечно.

Смотреть на нее можно было бесконечно, так часто она менялась: только казалась беззаботной девчонкой, едва ли не ровесницей, а вот встала рядом, задумалась – и в глазах поселилась ни много ни мало вечность. Одно хорошо – ему больше не приходилось смотреть на нее снизу вверх.

Голос у нее тоже менялся.

– Знаешь, сколько лет нужно, чтобы вырастить детенышей? – так и сказала – «детенышей», даже не запнулась, и это слово проросло между ними непроходимым лесом.

Мураш, конечно, не знал. Оказалось – много; почти полвека только чтобы выносить и высидеть кладку.

– Нам позволено принимать истинный облик лишь на три десятка лет, а потом ненадолго надо стать людьми – или погибнуть. Нас прокляли… – он переспросил, она задумалась, – зачаровали, вы так говорите? Никто из людей не помнит уже этих легенд. Была война. Много крови, много убитых. Мир стал весь в дырах, как сеть. Боги сказали – виноваты драконы, – она волновалась и потому снова говорила странно, как в первый год. – Нас было очень много тогда. Больше, чем три такие деревни! А теперь? Нет детенышей. Больше не будет драконов.

Она закрыла глаза и без их густого цвета стала как неживая.

– Я решила, что нельзя вечно метаться между землей и небом, – продолжила женщина уже как будто спокойно. – Решила так: если сородичи вернутся ни с чем, я останусь человеком. Хочу, чтобы у меня были дети, пусть даже они будут людьми и никогда не узнают, что значить летать.

Мураш еще никогда не слышал такой тишины, какая окружила их в тот момент, когда женщина-дракон повернулась к нему и прямо ответила на вопрос, который он не смел даже пустить в свое сердце:

– Если не будет способа снять чары, я стану твоей женой.

* * *

Пятое лето отсчитывало последние дни. Мураш возводил себе отдельный дом и надеялся, что войдет в него не один – а женщина, имени которой он пока не знал, почти разучилась говорить и едва ли не каждую ночь проводила на утесе, с которого небо казалось таким близким. Про данное ею обещание они не говорили даже между собой.

Последний из ее сородичей вернулся ровно в тот день, когда старейшины пришли освящать новую избу. Больше всех старался отец ясноглазой Ивы; людская молва только ее и сулила в жены ладному, на любое дело спорому парню, еще и особо отмеченному драконами. На этот же вечер пришелся прощальный пир, а утром гости и провожатые из числа лучших мужчин селения отправились в путь к потайному озеру. На этот раз он не спешил – куда бы? – и не отвечал на подначки друзей, припомнивших ему давний позор.

Драконы держались вместе и тихо переговаривались на своем наречии. В его сторону они не смотрели, и Мураш все пытался понять, хорошо это или плохо? Он до сих пор не знал, с чем вернулся последний из них, высокий и смуглый – тот самый, что когда-то вылечил его.

* * *

Когда шестая тень взмыла в ночное небо, окатив восторженно орущих людей веером поднятых брызг, женщина с белыми волосами встала у самой воды и подняла руку в знак того, что будет говорить.

Мужчины притихли.

Она прожила в их селении целых пять лет. Готовила для них еду, чинила одежду, грелась у того же огня, дружила с их женами, сестрами, дочерьми. Они забыли, из какого она рода, и почти начали считать своей. Считать ее человеком.

Теперь же они вспоминали, что это вовсе не так. Мураш слушал, как она говорила, и думал, удивляясь сам себе: можно ли было представить, что сила более древняя, чем эти горы, умалится до этакой песчинки и будет счастлива?

Она все-таки подошла к нему и посмотрела – по-настоящему посмотрела, как той давней лунной ночью, когда он рванулся спасать ее непонятно от чего. Теперь он знал и мог ответить, но молчал, позволяя ей прочитать все, что нужно. И когда ледяная игла в затылке стала совсем уж невыносимой – Мураш протянул руку и впервые коснулся ее волос; погладил так и не тронутую загаром щеку; сжал в ладони ее тонкие пальцы.

И отвернулся, когда она пошла к воде. Потому что единственное, что сказала ему женщина-дракон на прощанье, было ее настоящим именем – и он понял, что никогда больше не станет прежним.

* * *

Драконы смогли снять проклятье – вот о чем говорила она людям.

«Мы не вернемся больше, но запомним все, что вы сделали. Вы остались верными – но не слугами, а друзьями. И даже более того. Прощайте, мои братья».

В начале зимы Мураш женился на Иве, а когда умерли его дед и бабка, собрал нажитое и объявил, что уходит жить на равнины. За ними последовали многие; а через несколько лет, как рассказывали, селение опустело совсем. Драконы ушли, и для горного племени настало время искать себе новое место и новые дороги.

Мураша стали звать иначе; все у него получалось, ни в чем не было неудачи, и в деревне, которая приютила их с женой и маленьким сыном, он вскоре стал старостой.

Но женщина с белыми крыльями – женщина-дракон, залитая светом луны – в его снах все так же шагала в пустоту, но не падала, а взмывала ввысь, куда человеку было не дотянуться.