NAVIGARE NECESSE EST, VIVERE NON EST NECESSE][Я шел домой. И я попал домой.(с)]Должен же кто-то, ягодка, быть плохим
на правах борьбы с древнерусской тоской и прочим. Мы таки через это прорвались - и я таки продолжаю рассказывать...
а это я для списка закрывать не буду - и не надейтесь
у меня есть читать дальше у вас - колесико; всем спасибо все свободны
начало здесь
www.diary.ru/~ingadar/p151687301.htm
www.diary.ru/~ingadar/p152808500.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153213902.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153377348.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163459107.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163516211.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163545343.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163614154.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164256663.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164336332.htm
лирическое отступление. начало. большую часть его вы уже видели - тот, кто читал тут легенду Скитальцев.
а также здесь есть о специфике файского гм духовенства и отдельного семейного воспитания
***
(взгляд в сторону:
в основном, Далия)
Каждый раз получающейся запинке - при попытке даже мысленно произнести «теи-лехта zu-toёra Ллеаннэйр» Саайре удивлялся. Когда «ловил эту мысль и смотрел отдельно». И запинался все равно …
Не скрывала никогда. Он в детстве любил истории о страшном, притаскивал их ворохом и в общий дом в школе на Пустошах. Правда, и не особо жалел, что большая часть оставалась цветными обломками после нескольких негромких слов лехты Льеанн. Серьезно, спокойно как Наставник, как о деле обыкновенном – говорила, что похоже на правду, а чаще, чего не бывает совсем. Нечасто, пальцев на одной руке сосчитать хватит: помнит каждую – рассказывала и сама. Истории, что очень походили на истории о страшном. И улыбалась еще, что плохой рассказчик: придумывать не умеет.
Отдельно сидит в памяти одна из тех историй, когда на очередную возвышенную страшилку о том, как становятся борцами, как узнают страшные тайны не живых и не мертвых, и что необходимо сделать, чтоб суметь противостоять ужасу taer... Льеанн ожидаемо фыркает, ладонь провеивает общий смысл истории, зерна не находит... Потом легко роняет: «Вот точно не идти с возвышенной ненавистью: съедят».
А потом она смотрит. Не на Саайре, за широкое окно, где мелко сыплет дождь: кончились золотые дни, затянувшиеся круга за три за равноденствие, теперь пойдет – долго, мокро, холодно. В доме уже хочется – к теплому поближе, лучше к жаровне – она живая. Туда же, взглядом в окно, Льеанн и говорит неожиданное. "Время теней. Время, принадлежащее тем, кто ушел и тому, что было… правильное время - для историй о том, что случалось. Са-ай... а хочешь - я тебе расскажу?"
А еще перед его согласием, говорит, что это старая история, возле времени легенд, когда еще ни общих передающих, ни многого разного земля, откуда история родом, не знала. История на вечер работы. «А о том, как время считают историями – я тебе потом расскажу, хорошо?» А за согласием – Саайре встречает приглашающий жест в комнату Наставницы. «История на вечер работы, а не на зря потраченный вечер».
Стук дождя за невидимым подпотолочным окном, мокро, треск угольков в жаровне, над маленькой каменной чашкой - парок... А пригубить - забыл. Так живет эта история в памяти до сих пор. Стежок за стежком по ткани – слово за слово негромкий голос, тягучая ритмика - лехта Льеанн рассказывает во времени отдельном, времени легенд - и у нее очень звучно получается.
Было – не было, а было некогда, когда кружились звезды над землей Ойхо, рождались люди и кони и уходили в свой срок - по своей земле, по своей степи от зимних ущелий демонов, до летних перекатов Белой реки, переходил род - не большой, не малый, а от гор до гор слышный - и звали эту Семью Скитальцами. И столько, сколько шли вдоль их дорог кони и рождались дети, держались обычая Семья Скитальцев и духи их земли. Что те, кто поют с ветром, наполняют колодцы и не горят в огне, выбирают всегда, окликают - до первого крика, до первого выдоха - кто из Семьи Скитальцев родится со светлыми глазами и тройным слухом. Чей путь будет - смотреть в небо и под землю - слышать, как течет вода под землей и на небесах. Чтили Скитальцы обычай, и не могли отвернуться от них духи той земли. А по степи всегда слышнее те, кто знает, где пройдет зимний буран, а где выше слышного даст сочное время корма коням и людям; в чьих колодцах полнее и слаще вода.
А еще был обычай у Скитальцев - только для старшего, того, кто отвечает за Семью и дорогу, что, когда родится наследник, выбирают среди всех коней одного и быстрого, и среди всех ловчих ястребов Семьи – одного и верного. В подарок тем, кто поют с ветром, наполняют колодцы и не горят в огне. Чтоб в любой беде и непогоде знали те, кто выберет за наследником присматривать, куда спешить на выручку и не упускали времени, чтоб видно было того живого – и на земле, и на небе… А что ниже земли – говорили в те времена – то и простым людям непроглядно, и тому за людьми приглядывать незачем.
Долго ли так шло, недолго, а только было так. Три злых зимы, сильно снежных – никуда не уйти от ветра – прошло мимо Семьи Скитальцев, прихватив с собой из людей и коней не много, не мало – а все уйдя не без жертвы. На исходе третьей из этих зим у Старшего и родились наследники. В один срок, в одной палатке, от одной матери – а вот не один, а двое. Это были давние, давние времена, когда рождению детей и радовались, а все гадали – кто, чем их кормить, а иные – что это значит. Говорили иные люди, раз родилось двое, значит судьба пришла двоим вести Семью. Но говорил обычай: один огонь разжигают в доме, один котел висит над огнем – так и одному идти впереди, пока одной дорогой идти Семье. Да и выбрать после трех таких зим сразу двух добрых коней и ловчих ястребов – духам степи в подарок – с чем сам потом по дорогам пойдешь?
Редким было такое в степи в то время, и сейчас немногим чаще, взглянешь и позволительно было Старшему Семьи решить и в одиночку: добрый знак посылают духи земли. Сразу, от первого корня – подарили роду его и того, кому вырасти и Семью за собой вести, и того, кто рядом с ним будет слышать, как течет вода под землей и на небесах. И не взвесить, пустою костью сбросить – что ни голосом, ни знаком до того не окликнули людей духи, что с темными, земными глазами родились оба сына. А матери детей сказать было нечего, в наше время не во всякой земле просто родить двоих, а в той зимней степи – недолго ей случилось пожить и совета дать не случилось.
И дальше день шел за днем и год за годом, смотрело небо, как зеленеет степь и покрывает ее снегом, росли дети. Росли и сыновья Старшего, и, было так, радовали его. Добрым всадником, удачливым охотником и счастливым предводителем рос старший, Весенний Ветер. С той поры, где дают выросшему оружие и зовут на волчьи облавы - по тому искали парня по стойбищу, где звонче всего смеются. И другой, немногим младший, на сколько выдохов, Волчьим Корнем которого назвали, рос, семьи не печалил, ветра узнавал на ощупь и чуял воду.
Так и в пол-слуха, а то и вовсе под закатные тени - да-алеко - подпускал Старший Семьи слова тех, светлоглазых, кто рожден был - с даром и окликом. Что говорили они - ни черед и ни сила учить Волчьего Корня именам окликающих и водам подземным. Оттого что не разумеет он ни звука, ни слова из того, что говорят людям духи этой земли и этого неба. Только смеялся Старший Семьи, говорил – не промахивался мой сын, когда искал коня, когда ветер шел по степи, что бы ни разумел – говорит он и с людьми и с теми, кто людьми не были… Думал так Старший до самой смерти, и ушел счастливым.
Позже уже объясняли-говорили, что много, много на людских тропах, от зимних ущелий до речных перекатов – живет рядом с людьми того, что не люди. Позови громко – кто и откликнется. Только прежде бы подумать, что где с иным к добру слово за слово перекинуться знающему, с иным – долго и трудно добро выходит, а с иным и заговаривать не следует, а в срок недобрый – и вспоминать не к месту. А уж кто из них Волчьему Корню в тот срок отозвался, то словами не сохранилось, незачем. Видно только – правду говорили: из тех, кого не в срок людям поминать, и за людьми смотреть не срок – много ли увидят. То живому, еще и конному – степь от гор до гор видна, а птице в небе и того больше; а тем, кто под землей ходит – а из ущелья, вверх ли из колодца погляди, много ль увидишь.
Знать, таким же взглядом научился смотреть Волчий Корень – ничего-то в жизни не видел, ни одной дороги, кроме красного ковра в первом шатре, над почетным местом, где Старшему Семьи место отдано. А что до поры, до срока не знал никто о том и не думал – так подземные воды тихо текут…
Было так, держала Степь в памяти своей и в правде, что вправе род и родичи бывают подняться; ветру, коню и стали доверить - кому вести Семью за собой, на какие земли... Но крепко видел Волчий Корень: не достичь по правде того, что верным не было, видно - догоняет брата его Удача, нет печали у Скитальцев - ни в конях, ни в людях, не повернуть род и родичей к себе - ни обычаем, ни силой, с не своего-то места.
Но знал он, та же степь сказала: Удача - птица, к кому добром не полетит, тому пора ловушки настораживать.
В один срок, на летней стоянке было. Стояли Скитальцы летом на Полном Всхолмии. В те времена, что духи помнят и корни камня, текла там река, берега оставила, холм да холм, да хорошую траву. И колодцы с доброй водой... Только тем, кто смотрит под землю, говорили те, кто там всегда живет: своенравна была вода, когда под небом текла, под землю ушла, нрава не оставила. Поит Семью колодец на Полном Всхолмии, лето поит, и двенадцать, а на иное - возьми и высохни, ни капли с него, ни проку. Был такой колодец и на земле Скитальцев, давно был, мало помнили.
День шел, за день запинаясь, как дорога по степи дни были долгими, как шла беда, кони не слышали, собаки не чуяли. Старые поначалу, не с вышних шатров, с дальних стойбищ умирать начали. И охоту бы еще держали, и дом ставили, а завязан узел, нить срезана, зима оплачет, трава вырастет. В длинные дни совсем уйти доброй приметой тогда считалось. Что долго плакать и крепко присматриваться? Это когда тихим шагом, с выбором - но пошла беда по всем стойбищам Семьи, да тех задевая, с кого первой шерсти не снимали и на кого первый узел не плели... Стали уже спрашивать у неба и ветра, и тех, кто слышит. А не могли верно сказать - те, кто слышал, как течет вода, не узнавали, откуда пришла беда к Скитальцам. Снадобья тратили, иным помогало. Среди них и Волчий Корень был, старался-пользовал. А что иные выживали, иным и хуже становилось - с земли ли, с духов спрашивать, если ветра не подсказывают. Только уже рыбой всплескивала, стервятником в небе выглядывала молва, ой, не на добро роду своему такой Старший, при ком ходит неведомая хворь, хоть редкая, а коней и детей ест. Громче молва зазвучала, когда пришла болезнь к длиннокосой Трясогузке, что вот перед тем летом, в щедрую осень сменила повязку охотницы на покрывало матери, села у красного ковра в первом шатре Старшего, ждать Семье наследника. Кого же было звать себе в шатер, себе в беде помочь, как ни родича. Только казалось Весеннему Ветру, когда шел просить о помощи брата своего, летит над ним птица, бьет крыльями, кричит, предупреждает, а как заговорил с Волчьим Корнем, вовсе в голову клюнула. Отряхнулся: померещилось - перестала.
Не помог Трясогузке Волчий Корень. Раньше времени, не ко сроку родилось у новых Старших Семьи первое дитя... Да такое, что промолчит история, только скажет: хоть обрадуйся, что раз вдохнуло, два вдохнуло, а до новой ночи не додышало.
Тут молва не юркой рыбкой - грозным ветром, половодьем пошла: не будет Семье добра с таким Старшим, хоть поперек перехода коней меняй...
Но был день, когда от вечерней зари до утренней - однолеток переступит. Когда, говорят, и просто живые видят, как в небе течет вода. В праздничную тогда для Степи ночь, что для старшего Скитальцев, для Весеннего Ветра, совсем была не праздничной - думал уже Весенний Ветер, не уйти ли своей волей, в степь, обнять кустарник, уйти совсем: спросить, что он такого принес своей земле и всему небу, что и ответа никто не находит... В голос тогда спрашивал: что мне делать с тем, что не той дорогой я повел Семью, к беде привел – знал бы, как исправить, и жизнь бы положил и память об имени своем, не жалко было бы.
Снова тогда - услышал Старший птицу, над первым шатром, самым ярким, кричит, зовет - зовет, так и откликнулся. А вышел за порог – не туда вышел, людей не увидел, мира не увидел – а в самую короткую ночь шумными стойбища бывали. Да никого не было и дома не стало. Туман стелился, небо было, заря вечерняя с неба уходила, звезды загорались. Да выше головы травы поднимались, другие, не знал названия. Было - и спрашивал Весенний Ветер: "Вечное Небо над всеми дорогами - где я... где дом мой - и куда идти мне?"
Спрашивал - и ему ответили, смотрел и видел, над травой - не по земле, не по облаку, шел-переступал конь добрый, рыжий-рыжий, солнца в небе золотее. Шел и заговорил, как люди говорят. "Спрашивал ты, Старший, и мы слово свое помним. Что в мире людей, людскими руками делалось - людскими и исправлено должно быть". Понял тогда Весенний ветер, куда попасть случилось, и кто позвал, понял. Приглядывали – не отпускали от пригляда. И птица в небе звала-окликала в голос: "Звали мы тебя, старший, окликом окликали, по самый берег, по самую границу, докуда в мир людей миру другому вмешиваться позволено, чтоб скорлупа у земли не треснула, звали, ты не откликнулся". Понял тогда Весенний Ветер, что была за птица. И иное вспомнил, что не к сроку вымолвить: не верилось ему, что из реки беды самый близкий родич зачерпнул ему, да поднес.
"Садись, Старший, - говорил тогда ему его добрый конь голосом, - на мне удержишься, значит, верно тебя от рождения место выбрало: Семью удержишь, с бедой глаза в глаза переглянешься и справишься, дальше своей дорогой свою Семью поведешь. А не удержишься – пропасть тебе". А что было Весеннему Ветру... Кому из живых выпадало - на небесного скакуна верхом сесть? - сколько звезды над миром поворачивались, среди людей слышно такого не было. Было ли не было, а только дважды духи не предложат. И пошли конь со всадником, а шагом пойдет тот огненный - с под-земли на облако переступывает, а как летом полетел... Оттого ли дважды духи не предлагают, что на другой раз живой и повторить не сможет? Но что бы между небом и подземью ни видел Старший, то с ним осталось. А только, если и рождались потом у Скитальцев всадники лучше, проверить все не случилось: удержался.
Шаг переступить тому огненному от подземи до неба, а до того сухого колодца - вдох кончиться не успеет, как станет рядом.
И увидел тогда Весенний Ветер мир людей снова, оглядись в сторону, поймешь, где и далеко под рассвет после ночи праздничной всплесками шевелится летняя стоянка. Тот же, а не тот, над травой, ниже облака стоял, смотрел - как шел к пустому колодцу Волчий Корень, тише тихого, зверем крадучись. Как ведро в колодец опускал, оглядывался, поднимал с натугой полное. Видел оттуда, где стоял - шел Волчий Корень, с-подземли не светился, на землю тени не отбрасывал, а что за вода в пустом колодце, откуда текла - то тогда ни от мира духов, не от мира людей видно не было.
Смотрел - и встал Весенний Ветер, окликнул: для кого, родич, за водой пошел? Не с добром шел Волчий Корень, того не ждал, что окликнет кто - и что брат окликнет. Страх подсказал, злоба сорвалась - отставил ведро, разом за нож взялся. Дрались недолго, сила у того, кто с такой неправдой связался - невеликая, да и страх в бою - плохой помощник. Одолел Весенний Ветер брата, сразу убивать не стал, связал крепко. Чтоб не только земля и небо - еще вся Семья, до последнего стойбища, глазами поглядела, кто беду принес, и детям рассказала. И то, как ни дрались, ведра не опрокинули, чему должно быть открыто - на белый свет покажется. А там была вода водой, вроде бы, из пустого-то колодца - проверяли потом. На взгляд, на нюх - не отличит никто, а недобра была вода. Вернулся на стоянку, при всех сказал Весенний Ветер - вот что есть моих свидетельств. Псу пить давали, пил, а когда пес к вечеру помер... Знала степь мертвую воду, знала горькую, соленую, знала отраву – а вот той воды, что никак от живой не отличишь, а смерть приносит – не видела. Тут всем голосом решили до единого: не быть Волчьему Корню. И не просто "не быть": говорит Степь – вода и Семья ценнее ценного, без прочего проживешь, а тут со злой бедой под них подошли. Много что Волчий Корень, как спросили, рассказал, откуда беда пошла, от чьих рук, с чьей мертвой воды и почему. Присудили: пусть, быть ему или нет, Степь рассудит. Тогда это не звали еще – «привязать у колодцев», после стали… А только о тех, кого крепко-накрепко добрым ремнем, живой кожей, связали и – на стоянку другую уходя, оставили – солнцу и птицам, где может и рассказывают, а у Скитальцев и тогда не говорили: всяк знал – Степь свою добычу не отпустит. А теперь трижды не говорят: в иную пору то за добычей придет, о чем говорить не надо…
Чтоб крепко – по все стороны земли и неба помнил дело свое Волчий Корень – его у колодца тогда оставили. У того самого, сухого… Было так. А что тогда Скитальцев не предупредили, что может худшей беды из того вырасти, никого из знающих ни голосом, ни птичьим криком не окликнули... Кто ж знает, от чего так вышло, от того ли – что ни небу ни подземи ведомо не было, кого позвал Волчий Корень и откуда такая вода течет. А все сказать – меньше стало правды с той поры между людьми и духами, все меньше…
Год шел, другой шел, кружились звезды, мимо, правильно. Не первый сын подрастал у Весеннего Ветра. Слышно было по степи имя Скитальцев по-прежнему, громко и долго. А однажды под летний срок вернулись они в ту же пору, на то же место, к Полному Всхолмию.
И, было так - с криком пришли, с полной тревогой искать Старшего, кто в первый раз пошел по первую воду для людей к колодцу... к живому колодцу. Выслушал их Весенний Ветер, созвал тех, кто слышал, как течет вода под землей и на небесах, а остальным ждать велел, а к колодцам людям идти не велел и скота не вести.
Прав был. Подошел - у живого колодца, полного, ждал-стоял Волчий Корень, вроде и живой, только солнце насквозь его просвечивает, и сталь не берет, только смеялся, и не обойти его никак. Смотрел, говорил старшему: «Степь выбрала. Отдашь первенца - пущу к колодцу».
А кто он таков был - то тогда все светлоглазые не дознались. Живых знает земля и небо, мертвые травой зарастают, в ветер уходят, мертвых только память людская хранит - и то не каждого. А то, что не живое, не мертвое, неведомой водой льет, откуда неведомо.
Не у кого было тогда степи спросить, правда - было так. Одно было ясно тем из Скитальцев, кто слышали, как течет вода: кто бы этот ни был, не уйти ему далеко от того колодца, живого да мертвого - сама земля не пустит.
Ушли тогда Скитальцы со стоянки. Щедрый был год тогда, поздней травой кормил, реками поил, было...
И еще тихо было, долго не долго, а столько, сколько нужно, чтоб дети выросли, своих детей родили, а те своих, и три поколения ушли, зима оплакала, трава проросла. Добра была пора Скитальцам - и перестала... Не к добру дождь пролил, не ко времени солнце жаром полило, только всем худо было, ни земля вдосталь не пила, ни люди. И никто не расскажет, как встала одна из дальних ветвей Семьи Скитальцев у Полного Всхолмия. И как под рассвет пошел той ветви Старший к колодцу. О чем думал, знал ли что встретят? - все так же вышел, все тот же, вроде на живых похожий, а другой. Как его звали, позабыто было, только того не забывали, что чужой здесь, на Полном Всхолмии у колодцев встречает - и чего запрашивает... Только было тогда тем Старшим сказано: "Забери меня, пусти мою Семью к колодцу". Много прошло, пока узнали: те, кто вот так ждет, сильно голодает – кто б ни ждал, одного живого забрал, остальные прошли. Пили воду, были живы. А о том, сколько в той семье людей и коней рождалось, сколько живы были, то трава старая знает, да кустарник над колодцами, только они мало кому скажут. И то во времена давние люди жили – не много, не мало – а все нашего короче, разным сносило, где ж подсчет вести. А весть пошла, где шепотом, а где и голосом. Что у тех колодцев в пору дурную можно – живого отдать, с водой уйти…
Но и то еще ладно было, шел мир, шла Семья своей дорогой, не свернула – год ли, другой, много ли… Ни о том времени, ни о той дороге, а о том самом четырежды история не сохранит, кто пришел однажды к тому колодцу и встречавшему там отдал – что тот требовал. Своего первенца, что третью ли, четвертую молодую траву видел. На такой неправде, видно, и перестали земля, вода и все знакомые духи один за другим за Скитальцами присматривать и в срок вступаться. Наскоро после того день пришел, когда к какому бы колодцу ни подошла Семья Скитальцев – их там встречал все тот же. У всех колодцев на всей земле. Все то же спрашивал. Годы шли, немного, бывало разное – где у колодцев жертвы приносили, проходили, а что за вода была – кто ж приглядывался; где – пробиться пытались, землю силой боя и правом стали с иной Семьей переменить. А все было, только лучше не было. От той воды, что не добром, а кровью берется – силы мало, чьей бы кровью ни бралась. Слабеть стала Семья Скитальцев, а слабой Семье в степи плохо – съедят, не стервятники – так соседи, была такая Семья, да где отыщешь.
И не стало бы в Степи вовсе слуху о Семье Скитальцев, когда бы в одну зиму не случилось. У гор они тогда стояли, слабыми становищами, порознь… Буран тогда был. А в тех предгорьях, повыше, где тесней людям и непривычней – там не первый год в ту пору чужаки жили. Странные – говорила Степь. Светлолицые были все как один, светлоглазые – нездешние. А доброе оружие было у чужаков, и силы хватало… Решила Степь: небо высоко, земля там ничейная, пусть живут, иные и торговали уже, не Скитальцы.
Но если гостя на твой дым зимним бураном принесет, то не впустить его – так запретно, что той правды Скитальцы держались, и все прочие далеко оставив. Нельзя гостя – не принять, не согреть, не накормить – хоть последним хворостом последний огонь разводи, сам потом умрешь. А чужих тогда ветром принесло – из тех вот, светлых. Язык и обычаи Степи в ту пору те уже не хуже всякого кровно здесь живущего понимали. К огню подошли, с огнем здоровались, по всем сторонам тех, кто за домом приглядывает, приветствовали, место гостевое выбрали правильно, те слова говорили… Ту еду принимали поначалу, правильно, двумя руками. Пока шайю горячую пили, пока мясо и сыр… А потом – солоны-то зимние припасы, чаша по кругу идет, в не самой богатой семье – с шшайлэпа, что не только молоком, но и водой замешивается. Тогда и заговорил старший из гостей. Старшего того шатра спрашивал – разрешит ли высказать и не в срок должный, и недостойное, да сказать его так надо, что после не дрогнет – выйдет за пределы стойбища, без ножа и пояса, чужим-не-гостем, делай, что хочешь… А сделать по правилам стоило бы, ой, недолжный гость задал вопрос о недолжной истории, что Скитальцы от всей Степи прятали, да прятать ее – что воду в полотне пронести пытаться. О воде и спросил. Всегда ли в этом шатре гости и хозяева от такой воды пить пытаются, что за вода – видят ли. А если видят – зачем так принято?
Сильно недолжный был вопрос, чужому вовсе недолжно такое рассказывать. История не знает - кто ж теперь скажет, почему решил тот Старший - дальней ветви Скитальцев, словом сказать - вовсе бросовой, - чужому-пришлому все рассказать, как есть, как было - слова не утаив, что за вода у Скитальцев, как они черпают ее из колодцев, с какой платой. Выслушал - чужой светлоглазый, в лице не изменился, сказал: "Знал я по воде, откуда беда пришла, узнал и по рассказу. А только нельзя живым пить такую воду, а обычаи - людям с людьми добром поступать требуют. Есть средство вашей беде помочь, только хватит ли меня, не знаю. Желаешь ли, хозяин, чтоб я попытался?" - тот дважды думать не стал, спросил только: "Что за плату ты потребуешь?" "А то после буду знать, - отвечали ему, - отведи меня к колодцу..."
И о том не промолчит история, что как лег буран, как повел хозяин гостя, как поглядел тот - мало тот сказал доброго, ветру высказал: "Бежали мы от малой полой воды, а пришли в лютое полымя. Знаю я эту беду и как поднять ее, знаю, только такой она у вас, год за годом, выросла, что одних моих сил не хватит и приподнять ее за краешек. А только скажу тебе, хозяин - просить буду - зови своего Старшего и я своего позову, советоваться. Добром ли худом, да кто ответит - а только тут вскорости от живой земли и живой воды и вовсе памяти не останется".
И было так, и встретились, в доброе время, когда молодая трава поднимается - Сытый Волк, Старший тогда над Скитальцами и чужих Старший. Степь имен непонятных не любит, помнит история, звали его Дождем из семьи Ловчих, а родная земля его - там, куда на добром коне не доскачешь, что знать-то... А о чем два Старших говорили - в высоком шатре, под красным ковром - то в ту пору подслушивать смертью грозило. Только пришли они к согласию - крепкому, нерушимому, семью клятвами по семь раз скрепленому: помогут чужаки беду побороть, потому что должно так: всем живым в беду она. А плату после-то потребуют.
Было так. Шли они днями длинными, в ту же пору, летнюю, когда заря к заре тянется - и чужаки, и Скитальцы кочевьем - к самому корню, к Полному Всхолмию. Давно, еще со времен Весеннего Ветра туда добром не ходили, и травы там, по правде не вырастало уже, ни доброй, ни дурной даже, вовсе сухо было. Близко-то Дождь из семьи Ловчих подходить не разрешил всему кочевью. Но кто видел – видели, и детям своим рассказали.
Как вышел от того сухого колодца навстречу – тот, что всегда встречал у колодцев, как говорил: «Отдай мне – то, что мое по праву времени, пущу к воде». Был он тогда – на живых похож, а живых больше и плотнее, тени на полуденном солнце за ним ложились, да не одна… Как шаг за шагом вышел Дождь из семьи Ловчих ему навстречу… Как говорил он: «Нет у тебя такого права. Меня – отважишься ли взять?» Как тянулись тени – не дотягивались, от двоих ложились – и как отступил на шаг тот, кто встречает у колодцев, как говорил он: «Я был тут всегда. Я в своем праве. Я не пущу тебя к воде». И как вначале к тем живым, что ждали его – к тем из Скитальцев, что рядом были, говорил Дождь из Семьи Ловчих. Что не стоит тут живым и разумным, много не знающим, рядом стоять, пусть идут туда, где все остались, костры разводят. Ждут – три полудня, четыре полночи, а дальше… Либо сами вернемся, на своих ногах – либо здесь останемся, тогда похороните – здесь же, у колодцев. Слушали люди – и запомнили, и назад повернули. А еще запомнили – и детям рассказали, как встречь тому, кто встречает у колодцев, пошел Дождь из Семьи Ловчих, поперек ему отвечая: «А я - буду тут всегда. И это я не пущу тебя. Никуда».
А дальше было – ждали. Три полудня, четыре полночи, как и было сказано. А дальше – праздновали Скитальцы. Пила Семья настоящую воду, живую, чуть не подзабытую уже… Праздновали и плакали. Четверо чужих ушли, один вернулся, троих похоронили. Как те и говорили – у колодца. Дождя из Семьи Ловчих – первым.
Только не чужих уже. Так Степь говорит – должно и правильно: кто своей кровью тебе такой долг окажет – родней считаться должен, и близкой, на одной дороге встанет. И так Скитальцы посчитали. А все одно – у тех праздничных костров и о плате договаривались. От тех, некогда пришлых, Повилика договаривалась – из Семьи Ловчих, она тогда детей от Дождя ждала, кому и говорить было. Что возьмем плату. Потому что сегодня праздновать, а завтра – думать. Не ушла – мертвая вода, отхлынула, слишком долго кружились звезды над миром, где было неправильное, слишком много было сделано…
Так некогда пришлые тоже – со Скитальцев в плату детей попросили. Не обязательно первенцев. А в ком талант увидят. Смотреть не под землю, не под воду, а глубже и иначе. Есть мир живой, где и люди, и духи и земли их, и другие земли; есть мир мертвых, где тоже всякое есть, только говорить о нем незачем, не случайно крепко граница стоит, мало, кто заглядывал, еще меньше – тех, кто возвращались. «С вами дети останутся, со Степью останутся, - говорили пришлые. – Видеть, где живет на земле живое, а где – прошло по ней мертвое. А всякому в мире свое дело и свое место. С вами останутся, со Степью останутся – по местам расставлять – живое и то, что живым было, и то, что не было. Мы умеем – только нас не хватит».
Говорят еще – первыми и поровну из тех детей учиться тогда стали и те двое, что у Повилики и Дождя родились, и те, что позже их на две зимы, сумели родиться у Рыжего, это тот один был, что от сухого колодца вернулся, и Цветка Тюльпана, что в том стойбище подрастала, куда первым некогда чужие пришли.
Так в степи Ойхо первые свои zu-toёra выросли. На мир смотреть. Понимать – сколько текла сквозь мир мертвая вода, сколько мира пообглодала, пока текла… Ой, плохо тогда было. Старым ковром мир лежал, насквозь просвечивал, тронешь - расползется, его бы выбросить. Только другой родной земли - где найти. А одно правильно - что сдержал тогда свое слово Дождь из Семьи Ловчих, крепко остался. Навсегда остался - держать. Всем посмертием. Тем, кто вслед уходил - легче было. Только и видно было каждому, как свой Долг исполнять должно. Так до сих пор и говорят в Семье Хэрмэн: первый ребенок рождается долгу Семьи, второй - пути Степи, а те, кто дальше придут, сами из путей выбирают.
Так вот до сих пор землю и латаем...
- Хэрмэн? - удивленно выпалит Саайре, отряхиваясь еще, резка концовка рассказа, где сразу Льеанн переходит и на обычное время, и на легкость речи о повседневном... И соединение слишком резкое. С действительностью.
Лехта Льеанн закрепит нитку, отпустит согласный жест нырнуть в чашечку с чаем: а то - наверняка у нее в горле пересохло. Поднимет чашку. Глотнет. Ответит:
- Хэрмэн. Скитальцы. У нас свой язык, внутренний, остался. Непонятных имен Степь не любит. А я… плохой рассказчик: придумывать не умею...
Саайре - вертит, с пальца на палец перекидывает, наконец, лететь отпускает: "Правда?" А лехта Льеанн ставит чашку, улыбается, и сейчас уж очень подчеркнуто - временем Легенд - говорит:
- Правда. Через голову матери моей матери и ее... - отпускает на ветер и легко уже, обычным. - Не пугайся, степным родословием не добавлю. Я Хэрмэн, я умею - в любой срок с любого места по именам свою ветвь вспомнить - мы долгое время поколениями считаем... Но с непривычки, - и смотрит в окно, а там уже темень, ветвей не видно, только дальний блеск кругового фонаря порой их прорисует, - вот самое время пересказывать: еще на последних звездных, где долгоживущими стали, заснуть можно... А всего родословия там на сотни звездных, - "А вот", - говорит ладонью, на себя показывает. - Прямой потомок старой ветви лехтев. С наследственным путем и долгом. До меня по прямой рассказывается - от детей Рыжего и Цветка Тюльпана. И дальше – напрямик к Волчьему Корню. У него и свои дети были тогда. Но об этом история решила промолчать.
Саайре тоже тогда промолчал. Не получилось – выпустить то, что с губ, с рук рвалось, но было неправильным. Он конечно, не такой… с родословием на сотни звездных лет. А все-таки хорошо знает, что недолжно спрашивать.
Когда живой и разумный говорит с Теми, кто Выше, никому вступать и спрашивать не позволено, его дело – и его Бога. А двенадцать раз по двенадцать недолжно Тех, кто Служит зря спрашивать о выбранной дороге. Но вопрос так и хотел сорваться.
Поймать взглядом… Лехтев, принявшие имя и служение, знаки этого служения на виду никогда не носят, не понадобится – не увидишь. А сейчас виден, яркий – пояс, тканый, бело-голубая лента, такая отдельная, такая чужая в привычных Льеанн зеленоватых и рыжих (летних – говорила она и улыбалась) – цветах одежды. Знак лехта, принявшего служение. Теи-лехта айе Линаэсс, как здесь говорили – сен айе Линаэсс, принадлежащая Милосердному.
Такой яркий, что за язык цепляется, спросить тянет: «Как zu-toёra может стать айе Линаэсс?» Есть такое, что удивительно. Есть такое, что нельзя спрашивать. Настолько нельзя, что забыл бы. Когда бы дали.
Слово за слово, строчка внутреннего Канона за строчкой – первое, привычное призвание было, держалось рядом. И знал же часть ответа на свое «почему так» с первых дней, с очередного дурацкого вопроса: «А почему вас так странно зовет ньера Лейвор?» - который ее называл легким именем, но иногда срывался на совсем общее «теи-лехта айе Линаэсс» - так вообще любого из лехтев, принадлежащих Милосердному, можно назвать. «Потому что он знает меня очень давно, - легко ответили ему. – Со времени другого моего пути – как лехта, - и было же вслед. – Нечасто – но случается…»
Это было после той весны, когда перешел в храмовый статус. Потому и так удивлялся, что уже запоминал одну за другой строчки и строчки Канонов, еще условно внутренних. О вещах и людях и их месте в мире. О вечном и вещном. О должном и не очень… Здесь проще думать в медленном времени легенд, прежде чем назвать себе то, что и думать не очень разрешал.
…Сначала слышал еще в первой школе, в Болотном поселке, среди первых знаний об устройстве мира и общества. Что каждый разумный из Народа Государя живет свою жизнь на своей земле и на своем месте. И несет свой долг на своих плечах. Но может наступить время, когда ноша своей жизни и долга окажется невыносимой. Если есть необходимость, любой разумный вправе попросить своего бога сказать, что он рядом, и подставить плечо - и бог не откажет своему разумному.
На всех землях, принадлежащих Тейрвенон, на тех, что в будущем прирастут к великой и нерушимой, и на тех, где по каким-то причинам приходится жить фай обязательно будут жить лехтев - Принадлежащие Богу, кому должно говорить и быть между ним и разумными. Кому должно на любом месте, какое бы им ни суждено было занять, каждый вдох и выдох напоминать разумным, что небо никогда не отворачивается и бог всегда слышит своих людей - когда это требуется миру и когда это надо людям. Так должен любой из тех, кто по крови или по личному выбору принадлежит богу. Пусть не всем из них будет разрешено по их силе и ответственности поднять звание лехта и стать тем, кто говорит своему богу и к кому приходят люди. Лехтев встречают приходящих в мир и, если есть необходимость, провожают ушедших из него. Лехтев не властвуют и не судят, но если есть необходимость - Многоликий доверит им право власти и право суда, но такое случиться лишь в срок, когда миру станет непосильна его ноша. Лехтев - это голос и зеркало, готовое позволить любому разумному увидеть корни земли своего сердца и слово его бога о его жизни, если жизнь разумного позволила ему забыть к ним дорогу. Если есть необходимость, лехтев встретятся на пути. И прийти к ним за помощью в свой срок должно - и не зазорно...
Правда, завершая то первое объяснение, Старшая наставница той поселковой школы лехта Ийса, Ирьетсайи эс Ренно айе Таркис, на чьих плечах лежало преподавание языка, письменности и истории Тейрвенон маленьким Болотного поселка, обычно улыбалась. И говорила: и видимо именно поэтому на всех берегах земли, принадлежащих великой и нерушимой, появляется выражение "попросил... Тех, кто Служит"
Потом Саайре узнавал и другое. Сплетались воедино общие объяснения в Школе - редкие, все-таки уже взрослым говорят. «Лехтев принадлежит Многоликому, потом тем, кто живет в тени лехтев, под защитой, и только потом себе». Что, правда, не мешало этим "взрослым" в возрасте немногим больше первого взрослого имени рассказывать о лехтев такие сказки, что Наставница лехта Льеанн только смеялась. И вплетала - между строк первых Канонов - свои дополнения. То продолжающие, знакомые, вечные:
Тот, кто пришел к тебе - знает, что должно, но забыл, что разрешено. Тот, кто пришел к тебе - знает Движение, но забыл об отдыхе, он подобен человеку, который так давно не был дома, что воспоминания о нем истерлись и выцвели, как прошлогодние лепестки, готовые от одного прикосновения рассыпаться в пыль
Твой долг - взять за руку того, кто пришел к тебе с просьбой и провести его мимо теней разума к земле его сердца.
То практичные и жесткие: главный долг лехтев - это служить и принадлежать. И потому они ощутимо ограничены при выборе своего места в жизни. Разумно: некоторые занятия должному ощутимо мешают. В некоторых случаях они могут быть и лишены права выбирать род занятий: отдельные специализации потребуют всего лехта целиком, отдельные - ощутимо ограничат его силы на внешнее. Место проживания и службы лехтев не выбирает в любом случае. Там Льеанн еще добавляла... задумчиво: выбирать нельзя, но можно попросить. Там Льеанн и отвечала, что растить и поддерживать младших в возрасте между именами - одна из предпочтительных специализаций лехтев: узнавать свои корни и свою жизнь, что должно и что разрешено, гораздо проще в этом возрасте и с хорошим наставником. Но в силу основной задачи специализации, лехтев запрещено лично отвечать за младших наставляемых, не готовых разделить их путь. И дети лехтев обычно становятся лехтев сами. Даже если в семье только один принадлежит храмовым. Другой выбор случается и получается очень редко. Еще реже, чем такие семьи. И улыбалась.
И Наставница же объясняла странное. Что у разумных много просьб, а у Бога - много возможностей им ответить. На многих путях можно служить Богу и его людям. Есть среди храмовых те, кого позвал путь служения Милосердному, к которым ныне принадлежит и она, есть те, кто следуют путем служения Тени, есть и другие возможности выбора пути, но о них не говорят. Да, не обо всех путях призвания лехтев можно и должно говорить словами. Потому что не все они людям и для людей, потому что точней - лехтев стоят не только между людьми и их богом, но и между живыми, теми, кто был живым и будет, тем, что живет по-другому, и тем, что живым никогда не было. И на каждом направлении есть свои пути... И продолжала Наставница: а тот, про который ты принес три последние страшные сказки - путь zu-toёra - даже не самый закрытый из них. Он просто в основном не для живых и не про живых. Путь aeferyin zu-toёra, путь того-кто-идет-между-сумеречных-троп - он в основном для тех, кто покинул мир живых, но не сумел уйти из него правильно, застряв в Серых землях, лишенных света. Zu-toёra называет и отпускает идти то, что прекратило существовать так давно, что само уже забыло свое истинное имя. Живых эта специализация затрагивает лишь настолько, насколько, насколько обеспечивает им безопасность, находясь между миром живых и воздействием Изнанки мира.
"А путь, которым я иду сейчас, - там же говорила Наставница Льеанн, запомнилось. – Путь lierh-aef того-кто-поможет-пересечь-Порог - его зеркальное отражение в мире живых. Путь Резца Многоликого, чей первый долг разделить, кому должно остаться в мире живых, кому должно туда вернуться, а кому можно помочь уйти – правильно и легко, - И еще крепче помнится вслед. Дальше Льеанн задумается. И отпустит вслух - негромким и личным. - Иногда это очень трудно - смотреть на мир сквозь зеркало".
А еще было раньше, летом. Первым для медицинской школы на Пустошах. Очень жарким летом. В иные дни даже показатели внешней температуры соглашались, что подходит она к пограничным значениям расхода ресурса. «Саду в такую погоду нужна вода, - говорила лехта Льеанн. - И особенно там, куда системы полива не подняты. Я подниму. Ты помогать будешь?»
Не отказывался. Надолго, навсегда запоминал. Закатное позднее небо в цветной росписи облаков, темная зелень - жаркий, пьяный запах трав, вспоминающих солнечный день и обещание вечерней прохлады, и острые особенные запахи: прозрачный, полный прохладной, отстоявшейся воды – и насыщенный, дремучий – земли, что ее пьет. Выплескиваешь – осторожно, рядом, не совсем под корни, без брызг: как надо. Потом выпрямиться и улыбнуться лехта Льеанн, что рядом, через камешек, тоже опрокидывает новое ведро… А что мысль она подхватит – то так бывает:
- Ага: па-ахнут… Са-ай – или тебя тоже полить, чтоб лучше рос?
- Ага-а, - и чуть ойкнуть – вода прохладная, и в так легко приподнятом ведре было ее с избытком… Но вечер жаркий, и приятно, и встряхнуться – по собачьи… И случайно – из радуги брызг, из еще чуть кружащегося сада упереться взглядом. Лехта Льеанн как раз ставит опустевшее ведро, взгляд почти упирается. Жарко – она в майке, форменной, открытой… И на руке – левой, чуть выше локтя, в не самом заметном месте – но когда вот так упрешься… Сказал бы: шрам, но уж очень четкий, полосками, рисунок – рисовал кто-то знак «колодец», верхней черты не довел. По живому.
- А… - направление его взгляда и видимо перемену его Льеанн замечает – быстро и правильно. – Вот на это смотришь? – соглашаться немного неловко: совсем ее территория и ее дело. И куда раньше, чем взвесишь, стоит ли спрашивать: что это? – отвечает она и сама. Тем же легким голосом общей работы и общей передышки. – Это клеймо.
Вот тогда: «Что?» - слетает само собой, да еще и срывается в высоту всего удивления. А лехта Льеанн подберет второе ведро и также легко объяснит.
- Традиция моей земли и именно Семьи Хэрмэн. Старая как долг Скитальцев. Что потомки Семьи, обязательно - первые, которые родились долгу Семьи Хэрмэн, - с достижением первого взрослого имени проходят испытание. Выдержат этот долг нести - или нет. Пройти по обратной стороне мира, встретить то, с чем встречу уготовила Изнанка - и суметь вернуться. Тот, кто пройдет, вправе искать себе взрослое имя. И нести свой долг дальше. Научившись, конечно. Но сначала живого и разумного, кто вернулся, показывают живому огню. Чтоб огонь его увидел. И всегда показывал, куда выходить, - и скользит пальцами - заметные, "проваленные" полоски шрамов. Светлые на смуглой коже. - Я клейменая, - и завершает неожиданным, усмехаясь. - Я их подвела.
Тогда спросить не дали. Тогда отыскали наставника-преподавателя общего биологического цикла выяснять какие-то административно-учебные подробности. Извинилась. Всучила второе ведро. Попросила донести. Исчезла. Да – оставила с вопросом. Со многими – о семье и о себе.
Историю Саайре услышит потом. Когда пройдет лето и придет поздняя осень. А потом будет еще лето и осень, и еще… И выдержанные переходные экзамены. А дальше время поменялось. Так резко, что никто не заметил, так внезапно, что никто не ожидал.
а экшна по-прежнему нет. и не будет
да, в понедельник наверно будет поднято
и дале, разумеется, будет
...и откликов автор разумеется хочет
а это я для списка закрывать не буду - и не надейтесь
начало здесь
www.diary.ru/~ingadar/p151687301.htm
www.diary.ru/~ingadar/p152808500.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153213902.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153377348.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163459107.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163516211.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163545343.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163614154.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164256663.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164336332.htm
лирическое отступление. начало. большую часть его вы уже видели - тот, кто читал тут легенду Скитальцев.
а также здесь есть о специфике файского гм духовенства и отдельного семейного воспитания
***
(взгляд в сторону:
в основном, Далия)
Каждый раз получающейся запинке - при попытке даже мысленно произнести «теи-лехта zu-toёra Ллеаннэйр» Саайре удивлялся. Когда «ловил эту мысль и смотрел отдельно». И запинался все равно …
Не скрывала никогда. Он в детстве любил истории о страшном, притаскивал их ворохом и в общий дом в школе на Пустошах. Правда, и не особо жалел, что большая часть оставалась цветными обломками после нескольких негромких слов лехты Льеанн. Серьезно, спокойно как Наставник, как о деле обыкновенном – говорила, что похоже на правду, а чаще, чего не бывает совсем. Нечасто, пальцев на одной руке сосчитать хватит: помнит каждую – рассказывала и сама. Истории, что очень походили на истории о страшном. И улыбалась еще, что плохой рассказчик: придумывать не умеет.
Отдельно сидит в памяти одна из тех историй, когда на очередную возвышенную страшилку о том, как становятся борцами, как узнают страшные тайны не живых и не мертвых, и что необходимо сделать, чтоб суметь противостоять ужасу taer... Льеанн ожидаемо фыркает, ладонь провеивает общий смысл истории, зерна не находит... Потом легко роняет: «Вот точно не идти с возвышенной ненавистью: съедят».
А потом она смотрит. Не на Саайре, за широкое окно, где мелко сыплет дождь: кончились золотые дни, затянувшиеся круга за три за равноденствие, теперь пойдет – долго, мокро, холодно. В доме уже хочется – к теплому поближе, лучше к жаровне – она живая. Туда же, взглядом в окно, Льеанн и говорит неожиданное. "Время теней. Время, принадлежащее тем, кто ушел и тому, что было… правильное время - для историй о том, что случалось. Са-ай... а хочешь - я тебе расскажу?"
А еще перед его согласием, говорит, что это старая история, возле времени легенд, когда еще ни общих передающих, ни многого разного земля, откуда история родом, не знала. История на вечер работы. «А о том, как время считают историями – я тебе потом расскажу, хорошо?» А за согласием – Саайре встречает приглашающий жест в комнату Наставницы. «История на вечер работы, а не на зря потраченный вечер».
Стук дождя за невидимым подпотолочным окном, мокро, треск угольков в жаровне, над маленькой каменной чашкой - парок... А пригубить - забыл. Так живет эта история в памяти до сих пор. Стежок за стежком по ткани – слово за слово негромкий голос, тягучая ритмика - лехта Льеанн рассказывает во времени отдельном, времени легенд - и у нее очень звучно получается.
Было – не было, а было некогда, когда кружились звезды над землей Ойхо, рождались люди и кони и уходили в свой срок - по своей земле, по своей степи от зимних ущелий демонов, до летних перекатов Белой реки, переходил род - не большой, не малый, а от гор до гор слышный - и звали эту Семью Скитальцами. И столько, сколько шли вдоль их дорог кони и рождались дети, держались обычая Семья Скитальцев и духи их земли. Что те, кто поют с ветром, наполняют колодцы и не горят в огне, выбирают всегда, окликают - до первого крика, до первого выдоха - кто из Семьи Скитальцев родится со светлыми глазами и тройным слухом. Чей путь будет - смотреть в небо и под землю - слышать, как течет вода под землей и на небесах. Чтили Скитальцы обычай, и не могли отвернуться от них духи той земли. А по степи всегда слышнее те, кто знает, где пройдет зимний буран, а где выше слышного даст сочное время корма коням и людям; в чьих колодцах полнее и слаще вода.
А еще был обычай у Скитальцев - только для старшего, того, кто отвечает за Семью и дорогу, что, когда родится наследник, выбирают среди всех коней одного и быстрого, и среди всех ловчих ястребов Семьи – одного и верного. В подарок тем, кто поют с ветром, наполняют колодцы и не горят в огне. Чтоб в любой беде и непогоде знали те, кто выберет за наследником присматривать, куда спешить на выручку и не упускали времени, чтоб видно было того живого – и на земле, и на небе… А что ниже земли – говорили в те времена – то и простым людям непроглядно, и тому за людьми приглядывать незачем.
Долго ли так шло, недолго, а только было так. Три злых зимы, сильно снежных – никуда не уйти от ветра – прошло мимо Семьи Скитальцев, прихватив с собой из людей и коней не много, не мало – а все уйдя не без жертвы. На исходе третьей из этих зим у Старшего и родились наследники. В один срок, в одной палатке, от одной матери – а вот не один, а двое. Это были давние, давние времена, когда рождению детей и радовались, а все гадали – кто, чем их кормить, а иные – что это значит. Говорили иные люди, раз родилось двое, значит судьба пришла двоим вести Семью. Но говорил обычай: один огонь разжигают в доме, один котел висит над огнем – так и одному идти впереди, пока одной дорогой идти Семье. Да и выбрать после трех таких зим сразу двух добрых коней и ловчих ястребов – духам степи в подарок – с чем сам потом по дорогам пойдешь?
Редким было такое в степи в то время, и сейчас немногим чаще, взглянешь и позволительно было Старшему Семьи решить и в одиночку: добрый знак посылают духи земли. Сразу, от первого корня – подарили роду его и того, кому вырасти и Семью за собой вести, и того, кто рядом с ним будет слышать, как течет вода под землей и на небесах. И не взвесить, пустою костью сбросить – что ни голосом, ни знаком до того не окликнули людей духи, что с темными, земными глазами родились оба сына. А матери детей сказать было нечего, в наше время не во всякой земле просто родить двоих, а в той зимней степи – недолго ей случилось пожить и совета дать не случилось.
И дальше день шел за днем и год за годом, смотрело небо, как зеленеет степь и покрывает ее снегом, росли дети. Росли и сыновья Старшего, и, было так, радовали его. Добрым всадником, удачливым охотником и счастливым предводителем рос старший, Весенний Ветер. С той поры, где дают выросшему оружие и зовут на волчьи облавы - по тому искали парня по стойбищу, где звонче всего смеются. И другой, немногим младший, на сколько выдохов, Волчьим Корнем которого назвали, рос, семьи не печалил, ветра узнавал на ощупь и чуял воду.
Так и в пол-слуха, а то и вовсе под закатные тени - да-алеко - подпускал Старший Семьи слова тех, светлоглазых, кто рожден был - с даром и окликом. Что говорили они - ни черед и ни сила учить Волчьего Корня именам окликающих и водам подземным. Оттого что не разумеет он ни звука, ни слова из того, что говорят людям духи этой земли и этого неба. Только смеялся Старший Семьи, говорил – не промахивался мой сын, когда искал коня, когда ветер шел по степи, что бы ни разумел – говорит он и с людьми и с теми, кто людьми не были… Думал так Старший до самой смерти, и ушел счастливым.
Позже уже объясняли-говорили, что много, много на людских тропах, от зимних ущелий до речных перекатов – живет рядом с людьми того, что не люди. Позови громко – кто и откликнется. Только прежде бы подумать, что где с иным к добру слово за слово перекинуться знающему, с иным – долго и трудно добро выходит, а с иным и заговаривать не следует, а в срок недобрый – и вспоминать не к месту. А уж кто из них Волчьему Корню в тот срок отозвался, то словами не сохранилось, незачем. Видно только – правду говорили: из тех, кого не в срок людям поминать, и за людьми смотреть не срок – много ли увидят. То живому, еще и конному – степь от гор до гор видна, а птице в небе и того больше; а тем, кто под землей ходит – а из ущелья, вверх ли из колодца погляди, много ль увидишь.
Знать, таким же взглядом научился смотреть Волчий Корень – ничего-то в жизни не видел, ни одной дороги, кроме красного ковра в первом шатре, над почетным местом, где Старшему Семьи место отдано. А что до поры, до срока не знал никто о том и не думал – так подземные воды тихо текут…
Было так, держала Степь в памяти своей и в правде, что вправе род и родичи бывают подняться; ветру, коню и стали доверить - кому вести Семью за собой, на какие земли... Но крепко видел Волчий Корень: не достичь по правде того, что верным не было, видно - догоняет брата его Удача, нет печали у Скитальцев - ни в конях, ни в людях, не повернуть род и родичей к себе - ни обычаем, ни силой, с не своего-то места.
Но знал он, та же степь сказала: Удача - птица, к кому добром не полетит, тому пора ловушки настораживать.
В один срок, на летней стоянке было. Стояли Скитальцы летом на Полном Всхолмии. В те времена, что духи помнят и корни камня, текла там река, берега оставила, холм да холм, да хорошую траву. И колодцы с доброй водой... Только тем, кто смотрит под землю, говорили те, кто там всегда живет: своенравна была вода, когда под небом текла, под землю ушла, нрава не оставила. Поит Семью колодец на Полном Всхолмии, лето поит, и двенадцать, а на иное - возьми и высохни, ни капли с него, ни проку. Был такой колодец и на земле Скитальцев, давно был, мало помнили.
День шел, за день запинаясь, как дорога по степи дни были долгими, как шла беда, кони не слышали, собаки не чуяли. Старые поначалу, не с вышних шатров, с дальних стойбищ умирать начали. И охоту бы еще держали, и дом ставили, а завязан узел, нить срезана, зима оплачет, трава вырастет. В длинные дни совсем уйти доброй приметой тогда считалось. Что долго плакать и крепко присматриваться? Это когда тихим шагом, с выбором - но пошла беда по всем стойбищам Семьи, да тех задевая, с кого первой шерсти не снимали и на кого первый узел не плели... Стали уже спрашивать у неба и ветра, и тех, кто слышит. А не могли верно сказать - те, кто слышал, как течет вода, не узнавали, откуда пришла беда к Скитальцам. Снадобья тратили, иным помогало. Среди них и Волчий Корень был, старался-пользовал. А что иные выживали, иным и хуже становилось - с земли ли, с духов спрашивать, если ветра не подсказывают. Только уже рыбой всплескивала, стервятником в небе выглядывала молва, ой, не на добро роду своему такой Старший, при ком ходит неведомая хворь, хоть редкая, а коней и детей ест. Громче молва зазвучала, когда пришла болезнь к длиннокосой Трясогузке, что вот перед тем летом, в щедрую осень сменила повязку охотницы на покрывало матери, села у красного ковра в первом шатре Старшего, ждать Семье наследника. Кого же было звать себе в шатер, себе в беде помочь, как ни родича. Только казалось Весеннему Ветру, когда шел просить о помощи брата своего, летит над ним птица, бьет крыльями, кричит, предупреждает, а как заговорил с Волчьим Корнем, вовсе в голову клюнула. Отряхнулся: померещилось - перестала.
Не помог Трясогузке Волчий Корень. Раньше времени, не ко сроку родилось у новых Старших Семьи первое дитя... Да такое, что промолчит история, только скажет: хоть обрадуйся, что раз вдохнуло, два вдохнуло, а до новой ночи не додышало.
Тут молва не юркой рыбкой - грозным ветром, половодьем пошла: не будет Семье добра с таким Старшим, хоть поперек перехода коней меняй...
Но был день, когда от вечерней зари до утренней - однолеток переступит. Когда, говорят, и просто живые видят, как в небе течет вода. В праздничную тогда для Степи ночь, что для старшего Скитальцев, для Весеннего Ветра, совсем была не праздничной - думал уже Весенний Ветер, не уйти ли своей волей, в степь, обнять кустарник, уйти совсем: спросить, что он такого принес своей земле и всему небу, что и ответа никто не находит... В голос тогда спрашивал: что мне делать с тем, что не той дорогой я повел Семью, к беде привел – знал бы, как исправить, и жизнь бы положил и память об имени своем, не жалко было бы.
Снова тогда - услышал Старший птицу, над первым шатром, самым ярким, кричит, зовет - зовет, так и откликнулся. А вышел за порог – не туда вышел, людей не увидел, мира не увидел – а в самую короткую ночь шумными стойбища бывали. Да никого не было и дома не стало. Туман стелился, небо было, заря вечерняя с неба уходила, звезды загорались. Да выше головы травы поднимались, другие, не знал названия. Было - и спрашивал Весенний Ветер: "Вечное Небо над всеми дорогами - где я... где дом мой - и куда идти мне?"
Спрашивал - и ему ответили, смотрел и видел, над травой - не по земле, не по облаку, шел-переступал конь добрый, рыжий-рыжий, солнца в небе золотее. Шел и заговорил, как люди говорят. "Спрашивал ты, Старший, и мы слово свое помним. Что в мире людей, людскими руками делалось - людскими и исправлено должно быть". Понял тогда Весенний ветер, куда попасть случилось, и кто позвал, понял. Приглядывали – не отпускали от пригляда. И птица в небе звала-окликала в голос: "Звали мы тебя, старший, окликом окликали, по самый берег, по самую границу, докуда в мир людей миру другому вмешиваться позволено, чтоб скорлупа у земли не треснула, звали, ты не откликнулся". Понял тогда Весенний Ветер, что была за птица. И иное вспомнил, что не к сроку вымолвить: не верилось ему, что из реки беды самый близкий родич зачерпнул ему, да поднес.
"Садись, Старший, - говорил тогда ему его добрый конь голосом, - на мне удержишься, значит, верно тебя от рождения место выбрало: Семью удержишь, с бедой глаза в глаза переглянешься и справишься, дальше своей дорогой свою Семью поведешь. А не удержишься – пропасть тебе". А что было Весеннему Ветру... Кому из живых выпадало - на небесного скакуна верхом сесть? - сколько звезды над миром поворачивались, среди людей слышно такого не было. Было ли не было, а только дважды духи не предложат. И пошли конь со всадником, а шагом пойдет тот огненный - с под-земли на облако переступывает, а как летом полетел... Оттого ли дважды духи не предлагают, что на другой раз живой и повторить не сможет? Но что бы между небом и подземью ни видел Старший, то с ним осталось. А только, если и рождались потом у Скитальцев всадники лучше, проверить все не случилось: удержался.
Шаг переступить тому огненному от подземи до неба, а до того сухого колодца - вдох кончиться не успеет, как станет рядом.
И увидел тогда Весенний Ветер мир людей снова, оглядись в сторону, поймешь, где и далеко под рассвет после ночи праздничной всплесками шевелится летняя стоянка. Тот же, а не тот, над травой, ниже облака стоял, смотрел - как шел к пустому колодцу Волчий Корень, тише тихого, зверем крадучись. Как ведро в колодец опускал, оглядывался, поднимал с натугой полное. Видел оттуда, где стоял - шел Волчий Корень, с-подземли не светился, на землю тени не отбрасывал, а что за вода в пустом колодце, откуда текла - то тогда ни от мира духов, не от мира людей видно не было.
Смотрел - и встал Весенний Ветер, окликнул: для кого, родич, за водой пошел? Не с добром шел Волчий Корень, того не ждал, что окликнет кто - и что брат окликнет. Страх подсказал, злоба сорвалась - отставил ведро, разом за нож взялся. Дрались недолго, сила у того, кто с такой неправдой связался - невеликая, да и страх в бою - плохой помощник. Одолел Весенний Ветер брата, сразу убивать не стал, связал крепко. Чтоб не только земля и небо - еще вся Семья, до последнего стойбища, глазами поглядела, кто беду принес, и детям рассказала. И то, как ни дрались, ведра не опрокинули, чему должно быть открыто - на белый свет покажется. А там была вода водой, вроде бы, из пустого-то колодца - проверяли потом. На взгляд, на нюх - не отличит никто, а недобра была вода. Вернулся на стоянку, при всех сказал Весенний Ветер - вот что есть моих свидетельств. Псу пить давали, пил, а когда пес к вечеру помер... Знала степь мертвую воду, знала горькую, соленую, знала отраву – а вот той воды, что никак от живой не отличишь, а смерть приносит – не видела. Тут всем голосом решили до единого: не быть Волчьему Корню. И не просто "не быть": говорит Степь – вода и Семья ценнее ценного, без прочего проживешь, а тут со злой бедой под них подошли. Много что Волчий Корень, как спросили, рассказал, откуда беда пошла, от чьих рук, с чьей мертвой воды и почему. Присудили: пусть, быть ему или нет, Степь рассудит. Тогда это не звали еще – «привязать у колодцев», после стали… А только о тех, кого крепко-накрепко добрым ремнем, живой кожей, связали и – на стоянку другую уходя, оставили – солнцу и птицам, где может и рассказывают, а у Скитальцев и тогда не говорили: всяк знал – Степь свою добычу не отпустит. А теперь трижды не говорят: в иную пору то за добычей придет, о чем говорить не надо…
Чтоб крепко – по все стороны земли и неба помнил дело свое Волчий Корень – его у колодца тогда оставили. У того самого, сухого… Было так. А что тогда Скитальцев не предупредили, что может худшей беды из того вырасти, никого из знающих ни голосом, ни птичьим криком не окликнули... Кто ж знает, от чего так вышло, от того ли – что ни небу ни подземи ведомо не было, кого позвал Волчий Корень и откуда такая вода течет. А все сказать – меньше стало правды с той поры между людьми и духами, все меньше…
Год шел, другой шел, кружились звезды, мимо, правильно. Не первый сын подрастал у Весеннего Ветра. Слышно было по степи имя Скитальцев по-прежнему, громко и долго. А однажды под летний срок вернулись они в ту же пору, на то же место, к Полному Всхолмию.
И, было так - с криком пришли, с полной тревогой искать Старшего, кто в первый раз пошел по первую воду для людей к колодцу... к живому колодцу. Выслушал их Весенний Ветер, созвал тех, кто слышал, как течет вода под землей и на небесах, а остальным ждать велел, а к колодцам людям идти не велел и скота не вести.
Прав был. Подошел - у живого колодца, полного, ждал-стоял Волчий Корень, вроде и живой, только солнце насквозь его просвечивает, и сталь не берет, только смеялся, и не обойти его никак. Смотрел, говорил старшему: «Степь выбрала. Отдашь первенца - пущу к колодцу».
А кто он таков был - то тогда все светлоглазые не дознались. Живых знает земля и небо, мертвые травой зарастают, в ветер уходят, мертвых только память людская хранит - и то не каждого. А то, что не живое, не мертвое, неведомой водой льет, откуда неведомо.
Не у кого было тогда степи спросить, правда - было так. Одно было ясно тем из Скитальцев, кто слышали, как течет вода: кто бы этот ни был, не уйти ему далеко от того колодца, живого да мертвого - сама земля не пустит.
Ушли тогда Скитальцы со стоянки. Щедрый был год тогда, поздней травой кормил, реками поил, было...
И еще тихо было, долго не долго, а столько, сколько нужно, чтоб дети выросли, своих детей родили, а те своих, и три поколения ушли, зима оплакала, трава проросла. Добра была пора Скитальцам - и перестала... Не к добру дождь пролил, не ко времени солнце жаром полило, только всем худо было, ни земля вдосталь не пила, ни люди. И никто не расскажет, как встала одна из дальних ветвей Семьи Скитальцев у Полного Всхолмия. И как под рассвет пошел той ветви Старший к колодцу. О чем думал, знал ли что встретят? - все так же вышел, все тот же, вроде на живых похожий, а другой. Как его звали, позабыто было, только того не забывали, что чужой здесь, на Полном Всхолмии у колодцев встречает - и чего запрашивает... Только было тогда тем Старшим сказано: "Забери меня, пусти мою Семью к колодцу". Много прошло, пока узнали: те, кто вот так ждет, сильно голодает – кто б ни ждал, одного живого забрал, остальные прошли. Пили воду, были живы. А о том, сколько в той семье людей и коней рождалось, сколько живы были, то трава старая знает, да кустарник над колодцами, только они мало кому скажут. И то во времена давние люди жили – не много, не мало – а все нашего короче, разным сносило, где ж подсчет вести. А весть пошла, где шепотом, а где и голосом. Что у тех колодцев в пору дурную можно – живого отдать, с водой уйти…
Но и то еще ладно было, шел мир, шла Семья своей дорогой, не свернула – год ли, другой, много ли… Ни о том времени, ни о той дороге, а о том самом четырежды история не сохранит, кто пришел однажды к тому колодцу и встречавшему там отдал – что тот требовал. Своего первенца, что третью ли, четвертую молодую траву видел. На такой неправде, видно, и перестали земля, вода и все знакомые духи один за другим за Скитальцами присматривать и в срок вступаться. Наскоро после того день пришел, когда к какому бы колодцу ни подошла Семья Скитальцев – их там встречал все тот же. У всех колодцев на всей земле. Все то же спрашивал. Годы шли, немного, бывало разное – где у колодцев жертвы приносили, проходили, а что за вода была – кто ж приглядывался; где – пробиться пытались, землю силой боя и правом стали с иной Семьей переменить. А все было, только лучше не было. От той воды, что не добром, а кровью берется – силы мало, чьей бы кровью ни бралась. Слабеть стала Семья Скитальцев, а слабой Семье в степи плохо – съедят, не стервятники – так соседи, была такая Семья, да где отыщешь.
И не стало бы в Степи вовсе слуху о Семье Скитальцев, когда бы в одну зиму не случилось. У гор они тогда стояли, слабыми становищами, порознь… Буран тогда был. А в тех предгорьях, повыше, где тесней людям и непривычней – там не первый год в ту пору чужаки жили. Странные – говорила Степь. Светлолицые были все как один, светлоглазые – нездешние. А доброе оружие было у чужаков, и силы хватало… Решила Степь: небо высоко, земля там ничейная, пусть живут, иные и торговали уже, не Скитальцы.
Но если гостя на твой дым зимним бураном принесет, то не впустить его – так запретно, что той правды Скитальцы держались, и все прочие далеко оставив. Нельзя гостя – не принять, не согреть, не накормить – хоть последним хворостом последний огонь разводи, сам потом умрешь. А чужих тогда ветром принесло – из тех вот, светлых. Язык и обычаи Степи в ту пору те уже не хуже всякого кровно здесь живущего понимали. К огню подошли, с огнем здоровались, по всем сторонам тех, кто за домом приглядывает, приветствовали, место гостевое выбрали правильно, те слова говорили… Ту еду принимали поначалу, правильно, двумя руками. Пока шайю горячую пили, пока мясо и сыр… А потом – солоны-то зимние припасы, чаша по кругу идет, в не самой богатой семье – с шшайлэпа, что не только молоком, но и водой замешивается. Тогда и заговорил старший из гостей. Старшего того шатра спрашивал – разрешит ли высказать и не в срок должный, и недостойное, да сказать его так надо, что после не дрогнет – выйдет за пределы стойбища, без ножа и пояса, чужим-не-гостем, делай, что хочешь… А сделать по правилам стоило бы, ой, недолжный гость задал вопрос о недолжной истории, что Скитальцы от всей Степи прятали, да прятать ее – что воду в полотне пронести пытаться. О воде и спросил. Всегда ли в этом шатре гости и хозяева от такой воды пить пытаются, что за вода – видят ли. А если видят – зачем так принято?
Сильно недолжный был вопрос, чужому вовсе недолжно такое рассказывать. История не знает - кто ж теперь скажет, почему решил тот Старший - дальней ветви Скитальцев, словом сказать - вовсе бросовой, - чужому-пришлому все рассказать, как есть, как было - слова не утаив, что за вода у Скитальцев, как они черпают ее из колодцев, с какой платой. Выслушал - чужой светлоглазый, в лице не изменился, сказал: "Знал я по воде, откуда беда пришла, узнал и по рассказу. А только нельзя живым пить такую воду, а обычаи - людям с людьми добром поступать требуют. Есть средство вашей беде помочь, только хватит ли меня, не знаю. Желаешь ли, хозяин, чтоб я попытался?" - тот дважды думать не стал, спросил только: "Что за плату ты потребуешь?" "А то после буду знать, - отвечали ему, - отведи меня к колодцу..."
И о том не промолчит история, что как лег буран, как повел хозяин гостя, как поглядел тот - мало тот сказал доброго, ветру высказал: "Бежали мы от малой полой воды, а пришли в лютое полымя. Знаю я эту беду и как поднять ее, знаю, только такой она у вас, год за годом, выросла, что одних моих сил не хватит и приподнять ее за краешек. А только скажу тебе, хозяин - просить буду - зови своего Старшего и я своего позову, советоваться. Добром ли худом, да кто ответит - а только тут вскорости от живой земли и живой воды и вовсе памяти не останется".
И было так, и встретились, в доброе время, когда молодая трава поднимается - Сытый Волк, Старший тогда над Скитальцами и чужих Старший. Степь имен непонятных не любит, помнит история, звали его Дождем из семьи Ловчих, а родная земля его - там, куда на добром коне не доскачешь, что знать-то... А о чем два Старших говорили - в высоком шатре, под красным ковром - то в ту пору подслушивать смертью грозило. Только пришли они к согласию - крепкому, нерушимому, семью клятвами по семь раз скрепленому: помогут чужаки беду побороть, потому что должно так: всем живым в беду она. А плату после-то потребуют.
Было так. Шли они днями длинными, в ту же пору, летнюю, когда заря к заре тянется - и чужаки, и Скитальцы кочевьем - к самому корню, к Полному Всхолмию. Давно, еще со времен Весеннего Ветра туда добром не ходили, и травы там, по правде не вырастало уже, ни доброй, ни дурной даже, вовсе сухо было. Близко-то Дождь из семьи Ловчих подходить не разрешил всему кочевью. Но кто видел – видели, и детям своим рассказали.
Как вышел от того сухого колодца навстречу – тот, что всегда встречал у колодцев, как говорил: «Отдай мне – то, что мое по праву времени, пущу к воде». Был он тогда – на живых похож, а живых больше и плотнее, тени на полуденном солнце за ним ложились, да не одна… Как шаг за шагом вышел Дождь из семьи Ловчих ему навстречу… Как говорил он: «Нет у тебя такого права. Меня – отважишься ли взять?» Как тянулись тени – не дотягивались, от двоих ложились – и как отступил на шаг тот, кто встречает у колодцев, как говорил он: «Я был тут всегда. Я в своем праве. Я не пущу тебя к воде». И как вначале к тем живым, что ждали его – к тем из Скитальцев, что рядом были, говорил Дождь из Семьи Ловчих. Что не стоит тут живым и разумным, много не знающим, рядом стоять, пусть идут туда, где все остались, костры разводят. Ждут – три полудня, четыре полночи, а дальше… Либо сами вернемся, на своих ногах – либо здесь останемся, тогда похороните – здесь же, у колодцев. Слушали люди – и запомнили, и назад повернули. А еще запомнили – и детям рассказали, как встречь тому, кто встречает у колодцев, пошел Дождь из Семьи Ловчих, поперек ему отвечая: «А я - буду тут всегда. И это я не пущу тебя. Никуда».
А дальше было – ждали. Три полудня, четыре полночи, как и было сказано. А дальше – праздновали Скитальцы. Пила Семья настоящую воду, живую, чуть не подзабытую уже… Праздновали и плакали. Четверо чужих ушли, один вернулся, троих похоронили. Как те и говорили – у колодца. Дождя из Семьи Ловчих – первым.
Только не чужих уже. Так Степь говорит – должно и правильно: кто своей кровью тебе такой долг окажет – родней считаться должен, и близкой, на одной дороге встанет. И так Скитальцы посчитали. А все одно – у тех праздничных костров и о плате договаривались. От тех, некогда пришлых, Повилика договаривалась – из Семьи Ловчих, она тогда детей от Дождя ждала, кому и говорить было. Что возьмем плату. Потому что сегодня праздновать, а завтра – думать. Не ушла – мертвая вода, отхлынула, слишком долго кружились звезды над миром, где было неправильное, слишком много было сделано…
Так некогда пришлые тоже – со Скитальцев в плату детей попросили. Не обязательно первенцев. А в ком талант увидят. Смотреть не под землю, не под воду, а глубже и иначе. Есть мир живой, где и люди, и духи и земли их, и другие земли; есть мир мертвых, где тоже всякое есть, только говорить о нем незачем, не случайно крепко граница стоит, мало, кто заглядывал, еще меньше – тех, кто возвращались. «С вами дети останутся, со Степью останутся, - говорили пришлые. – Видеть, где живет на земле живое, а где – прошло по ней мертвое. А всякому в мире свое дело и свое место. С вами останутся, со Степью останутся – по местам расставлять – живое и то, что живым было, и то, что не было. Мы умеем – только нас не хватит».
Говорят еще – первыми и поровну из тех детей учиться тогда стали и те двое, что у Повилики и Дождя родились, и те, что позже их на две зимы, сумели родиться у Рыжего, это тот один был, что от сухого колодца вернулся, и Цветка Тюльпана, что в том стойбище подрастала, куда первым некогда чужие пришли.
Так в степи Ойхо первые свои zu-toёra выросли. На мир смотреть. Понимать – сколько текла сквозь мир мертвая вода, сколько мира пообглодала, пока текла… Ой, плохо тогда было. Старым ковром мир лежал, насквозь просвечивал, тронешь - расползется, его бы выбросить. Только другой родной земли - где найти. А одно правильно - что сдержал тогда свое слово Дождь из Семьи Ловчих, крепко остался. Навсегда остался - держать. Всем посмертием. Тем, кто вслед уходил - легче было. Только и видно было каждому, как свой Долг исполнять должно. Так до сих пор и говорят в Семье Хэрмэн: первый ребенок рождается долгу Семьи, второй - пути Степи, а те, кто дальше придут, сами из путей выбирают.
Так вот до сих пор землю и латаем...
- Хэрмэн? - удивленно выпалит Саайре, отряхиваясь еще, резка концовка рассказа, где сразу Льеанн переходит и на обычное время, и на легкость речи о повседневном... И соединение слишком резкое. С действительностью.
Лехта Льеанн закрепит нитку, отпустит согласный жест нырнуть в чашечку с чаем: а то - наверняка у нее в горле пересохло. Поднимет чашку. Глотнет. Ответит:
- Хэрмэн. Скитальцы. У нас свой язык, внутренний, остался. Непонятных имен Степь не любит. А я… плохой рассказчик: придумывать не умею...
Саайре - вертит, с пальца на палец перекидывает, наконец, лететь отпускает: "Правда?" А лехта Льеанн ставит чашку, улыбается, и сейчас уж очень подчеркнуто - временем Легенд - говорит:
- Правда. Через голову матери моей матери и ее... - отпускает на ветер и легко уже, обычным. - Не пугайся, степным родословием не добавлю. Я Хэрмэн, я умею - в любой срок с любого места по именам свою ветвь вспомнить - мы долгое время поколениями считаем... Но с непривычки, - и смотрит в окно, а там уже темень, ветвей не видно, только дальний блеск кругового фонаря порой их прорисует, - вот самое время пересказывать: еще на последних звездных, где долгоживущими стали, заснуть можно... А всего родословия там на сотни звездных, - "А вот", - говорит ладонью, на себя показывает. - Прямой потомок старой ветви лехтев. С наследственным путем и долгом. До меня по прямой рассказывается - от детей Рыжего и Цветка Тюльпана. И дальше – напрямик к Волчьему Корню. У него и свои дети были тогда. Но об этом история решила промолчать.
Саайре тоже тогда промолчал. Не получилось – выпустить то, что с губ, с рук рвалось, но было неправильным. Он конечно, не такой… с родословием на сотни звездных лет. А все-таки хорошо знает, что недолжно спрашивать.
Когда живой и разумный говорит с Теми, кто Выше, никому вступать и спрашивать не позволено, его дело – и его Бога. А двенадцать раз по двенадцать недолжно Тех, кто Служит зря спрашивать о выбранной дороге. Но вопрос так и хотел сорваться.
Поймать взглядом… Лехтев, принявшие имя и служение, знаки этого служения на виду никогда не носят, не понадобится – не увидишь. А сейчас виден, яркий – пояс, тканый, бело-голубая лента, такая отдельная, такая чужая в привычных Льеанн зеленоватых и рыжих (летних – говорила она и улыбалась) – цветах одежды. Знак лехта, принявшего служение. Теи-лехта айе Линаэсс, как здесь говорили – сен айе Линаэсс, принадлежащая Милосердному.
Такой яркий, что за язык цепляется, спросить тянет: «Как zu-toёra может стать айе Линаэсс?» Есть такое, что удивительно. Есть такое, что нельзя спрашивать. Настолько нельзя, что забыл бы. Когда бы дали.
Слово за слово, строчка внутреннего Канона за строчкой – первое, привычное призвание было, держалось рядом. И знал же часть ответа на свое «почему так» с первых дней, с очередного дурацкого вопроса: «А почему вас так странно зовет ньера Лейвор?» - который ее называл легким именем, но иногда срывался на совсем общее «теи-лехта айе Линаэсс» - так вообще любого из лехтев, принадлежащих Милосердному, можно назвать. «Потому что он знает меня очень давно, - легко ответили ему. – Со времени другого моего пути – как лехта, - и было же вслед. – Нечасто – но случается…»
Это было после той весны, когда перешел в храмовый статус. Потому и так удивлялся, что уже запоминал одну за другой строчки и строчки Канонов, еще условно внутренних. О вещах и людях и их месте в мире. О вечном и вещном. О должном и не очень… Здесь проще думать в медленном времени легенд, прежде чем назвать себе то, что и думать не очень разрешал.
…Сначала слышал еще в первой школе, в Болотном поселке, среди первых знаний об устройстве мира и общества. Что каждый разумный из Народа Государя живет свою жизнь на своей земле и на своем месте. И несет свой долг на своих плечах. Но может наступить время, когда ноша своей жизни и долга окажется невыносимой. Если есть необходимость, любой разумный вправе попросить своего бога сказать, что он рядом, и подставить плечо - и бог не откажет своему разумному.
На всех землях, принадлежащих Тейрвенон, на тех, что в будущем прирастут к великой и нерушимой, и на тех, где по каким-то причинам приходится жить фай обязательно будут жить лехтев - Принадлежащие Богу, кому должно говорить и быть между ним и разумными. Кому должно на любом месте, какое бы им ни суждено было занять, каждый вдох и выдох напоминать разумным, что небо никогда не отворачивается и бог всегда слышит своих людей - когда это требуется миру и когда это надо людям. Так должен любой из тех, кто по крови или по личному выбору принадлежит богу. Пусть не всем из них будет разрешено по их силе и ответственности поднять звание лехта и стать тем, кто говорит своему богу и к кому приходят люди. Лехтев встречают приходящих в мир и, если есть необходимость, провожают ушедших из него. Лехтев не властвуют и не судят, но если есть необходимость - Многоликий доверит им право власти и право суда, но такое случиться лишь в срок, когда миру станет непосильна его ноша. Лехтев - это голос и зеркало, готовое позволить любому разумному увидеть корни земли своего сердца и слово его бога о его жизни, если жизнь разумного позволила ему забыть к ним дорогу. Если есть необходимость, лехтев встретятся на пути. И прийти к ним за помощью в свой срок должно - и не зазорно...
Правда, завершая то первое объяснение, Старшая наставница той поселковой школы лехта Ийса, Ирьетсайи эс Ренно айе Таркис, на чьих плечах лежало преподавание языка, письменности и истории Тейрвенон маленьким Болотного поселка, обычно улыбалась. И говорила: и видимо именно поэтому на всех берегах земли, принадлежащих великой и нерушимой, появляется выражение "попросил... Тех, кто Служит"
Потом Саайре узнавал и другое. Сплетались воедино общие объяснения в Школе - редкие, все-таки уже взрослым говорят. «Лехтев принадлежит Многоликому, потом тем, кто живет в тени лехтев, под защитой, и только потом себе». Что, правда, не мешало этим "взрослым" в возрасте немногим больше первого взрослого имени рассказывать о лехтев такие сказки, что Наставница лехта Льеанн только смеялась. И вплетала - между строк первых Канонов - свои дополнения. То продолжающие, знакомые, вечные:
Тот, кто пришел к тебе - знает, что должно, но забыл, что разрешено. Тот, кто пришел к тебе - знает Движение, но забыл об отдыхе, он подобен человеку, который так давно не был дома, что воспоминания о нем истерлись и выцвели, как прошлогодние лепестки, готовые от одного прикосновения рассыпаться в пыль
Твой долг - взять за руку того, кто пришел к тебе с просьбой и провести его мимо теней разума к земле его сердца.
То практичные и жесткие: главный долг лехтев - это служить и принадлежать. И потому они ощутимо ограничены при выборе своего места в жизни. Разумно: некоторые занятия должному ощутимо мешают. В некоторых случаях они могут быть и лишены права выбирать род занятий: отдельные специализации потребуют всего лехта целиком, отдельные - ощутимо ограничат его силы на внешнее. Место проживания и службы лехтев не выбирает в любом случае. Там Льеанн еще добавляла... задумчиво: выбирать нельзя, но можно попросить. Там Льеанн и отвечала, что растить и поддерживать младших в возрасте между именами - одна из предпочтительных специализаций лехтев: узнавать свои корни и свою жизнь, что должно и что разрешено, гораздо проще в этом возрасте и с хорошим наставником. Но в силу основной задачи специализации, лехтев запрещено лично отвечать за младших наставляемых, не готовых разделить их путь. И дети лехтев обычно становятся лехтев сами. Даже если в семье только один принадлежит храмовым. Другой выбор случается и получается очень редко. Еще реже, чем такие семьи. И улыбалась.
И Наставница же объясняла странное. Что у разумных много просьб, а у Бога - много возможностей им ответить. На многих путях можно служить Богу и его людям. Есть среди храмовых те, кого позвал путь служения Милосердному, к которым ныне принадлежит и она, есть те, кто следуют путем служения Тени, есть и другие возможности выбора пути, но о них не говорят. Да, не обо всех путях призвания лехтев можно и должно говорить словами. Потому что не все они людям и для людей, потому что точней - лехтев стоят не только между людьми и их богом, но и между живыми, теми, кто был живым и будет, тем, что живет по-другому, и тем, что живым никогда не было. И на каждом направлении есть свои пути... И продолжала Наставница: а тот, про который ты принес три последние страшные сказки - путь zu-toёra - даже не самый закрытый из них. Он просто в основном не для живых и не про живых. Путь aeferyin zu-toёra, путь того-кто-идет-между-сумеречных-троп - он в основном для тех, кто покинул мир живых, но не сумел уйти из него правильно, застряв в Серых землях, лишенных света. Zu-toёra называет и отпускает идти то, что прекратило существовать так давно, что само уже забыло свое истинное имя. Живых эта специализация затрагивает лишь настолько, насколько, насколько обеспечивает им безопасность, находясь между миром живых и воздействием Изнанки мира.
"А путь, которым я иду сейчас, - там же говорила Наставница Льеанн, запомнилось. – Путь lierh-aef того-кто-поможет-пересечь-Порог - его зеркальное отражение в мире живых. Путь Резца Многоликого, чей первый долг разделить, кому должно остаться в мире живых, кому должно туда вернуться, а кому можно помочь уйти – правильно и легко, - И еще крепче помнится вслед. Дальше Льеанн задумается. И отпустит вслух - негромким и личным. - Иногда это очень трудно - смотреть на мир сквозь зеркало".
А еще было раньше, летом. Первым для медицинской школы на Пустошах. Очень жарким летом. В иные дни даже показатели внешней температуры соглашались, что подходит она к пограничным значениям расхода ресурса. «Саду в такую погоду нужна вода, - говорила лехта Льеанн. - И особенно там, куда системы полива не подняты. Я подниму. Ты помогать будешь?»
Не отказывался. Надолго, навсегда запоминал. Закатное позднее небо в цветной росписи облаков, темная зелень - жаркий, пьяный запах трав, вспоминающих солнечный день и обещание вечерней прохлады, и острые особенные запахи: прозрачный, полный прохладной, отстоявшейся воды – и насыщенный, дремучий – земли, что ее пьет. Выплескиваешь – осторожно, рядом, не совсем под корни, без брызг: как надо. Потом выпрямиться и улыбнуться лехта Льеанн, что рядом, через камешек, тоже опрокидывает новое ведро… А что мысль она подхватит – то так бывает:
- Ага: па-ахнут… Са-ай – или тебя тоже полить, чтоб лучше рос?
- Ага-а, - и чуть ойкнуть – вода прохладная, и в так легко приподнятом ведре было ее с избытком… Но вечер жаркий, и приятно, и встряхнуться – по собачьи… И случайно – из радуги брызг, из еще чуть кружащегося сада упереться взглядом. Лехта Льеанн как раз ставит опустевшее ведро, взгляд почти упирается. Жарко – она в майке, форменной, открытой… И на руке – левой, чуть выше локтя, в не самом заметном месте – но когда вот так упрешься… Сказал бы: шрам, но уж очень четкий, полосками, рисунок – рисовал кто-то знак «колодец», верхней черты не довел. По живому.
- А… - направление его взгляда и видимо перемену его Льеанн замечает – быстро и правильно. – Вот на это смотришь? – соглашаться немного неловко: совсем ее территория и ее дело. И куда раньше, чем взвесишь, стоит ли спрашивать: что это? – отвечает она и сама. Тем же легким голосом общей работы и общей передышки. – Это клеймо.
Вот тогда: «Что?» - слетает само собой, да еще и срывается в высоту всего удивления. А лехта Льеанн подберет второе ведро и также легко объяснит.
- Традиция моей земли и именно Семьи Хэрмэн. Старая как долг Скитальцев. Что потомки Семьи, обязательно - первые, которые родились долгу Семьи Хэрмэн, - с достижением первого взрослого имени проходят испытание. Выдержат этот долг нести - или нет. Пройти по обратной стороне мира, встретить то, с чем встречу уготовила Изнанка - и суметь вернуться. Тот, кто пройдет, вправе искать себе взрослое имя. И нести свой долг дальше. Научившись, конечно. Но сначала живого и разумного, кто вернулся, показывают живому огню. Чтоб огонь его увидел. И всегда показывал, куда выходить, - и скользит пальцами - заметные, "проваленные" полоски шрамов. Светлые на смуглой коже. - Я клейменая, - и завершает неожиданным, усмехаясь. - Я их подвела.
Тогда спросить не дали. Тогда отыскали наставника-преподавателя общего биологического цикла выяснять какие-то административно-учебные подробности. Извинилась. Всучила второе ведро. Попросила донести. Исчезла. Да – оставила с вопросом. Со многими – о семье и о себе.
Историю Саайре услышит потом. Когда пройдет лето и придет поздняя осень. А потом будет еще лето и осень, и еще… И выдержанные переходные экзамены. А дальше время поменялось. Так резко, что никто не заметил, так внезапно, что никто не ожидал.
а экшна по-прежнему нет. и не будет
да, в понедельник наверно будет поднято
и дале, разумеется, будет
...и откликов автор разумеется хочет
@музыка: ...и я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской
@темы: сказочки, Те-кто-Служит, Тейрвенон, Тильсенн
-
-
12.09.2011 в 10:49-
-
12.09.2011 в 13:43-
-
12.09.2011 в 16:15-
-
12.09.2011 в 20:26firnwen, история будет. там... много историй
-
-
13.09.2011 в 20:08А я до сих пор опасаюсь светлоглазых. Привык в своей Чуматарии, теперь если сидят рядом трое-пятеро, смотрят глазами серыми-голубыми-зелеными - неуютно мне, черноглазому, с темным да тяжелым своим взглядом...
-
-
14.09.2011 в 00:26-
-
03.05.2012 в 02:09Оффтоп
-
-
03.05.2012 в 08:59просто говоря о э значимых местах и я ща скажу страшное слово идентичностях очень сложно договориться. потому что очень хочется э доказать
а про фай, веру и магию - это очень долгий разговор, если надо я попробую, как я это вижу и в чем разница... но не сейчас, ибо убегать надо
-
-
03.05.2012 в 17:12